1996-2008


Мои научные статьи с 1996 по 2008 год




ОБЩЕСТВО И ЛИЧНОСТЬ

Несмотря на то, что общество, личность и отношение между ними издавна привлекают внимание исследователей, многое здесь остается смутным и даже запутанным. Поэтому тот подход к проблеме, контуры которого обозначены ниже, следует считать лишь одной из попыток создать основу для упорядоченного рассмотрения огромной массы разнообразных фактов, собранных наукой по данному вопросу.

Сначала выясним, что же такое общество. Вопрос не столь прост, как может показаться на первый взгляд. Прежде всего, надо различать общину и общество. Ф. Теннис делал это, опираясь на типологию воли. Согласно его концепции, воля, соединяющая людей в группу, бывает двух типов. Первый тип - сущностная воля, которая обеспечивает единство в рамках общины. Для сущностной воли характерно преобладание чувственного влечения над мышлением, непосредственного поведения над преднамеренным. Второй тип - избирательная воля - создает более совершенную группу - общество. Здесь мы имеем умышленные действия, в которых мышление доминирует над чувствами, расчет над спонтанностью. Эволюция человечества приводит к вытеснению первого типа волевых проявлений вторым.

Исследование психологических особенностей социальных групп, проведенное Теннисом, до сих пор не утратило научной ценности, но, объясняя переход от общины к обществу через эволюцию воли, немецкий социолог сделал серьезную ошибку: на деле связь между этими процессами имеет противоположную направленность. Развитие социальной группы следует объяснять не сдвигами в сфере сознания, а изменением материальных условий труда. Общество приходит на смену общине, когда усложнение производства создает раскол коллективных действий на работу организаторов и работу исполнителей. Таким образом, общество - это система расширенного воспроизводства человеческой жизни за счет разделения труда на умственный и физический.

Н. Смелзер дает другое определение, представляя общество как "объединение людей, имеющее определенные географические границы, общую законодательную систему и определенную национальную (социо-культурную) идентичность" (Смелзер Н. Социология. М., 1994. С. 656). Бросается в глаза, что американский социолог сконструировал свою дефиницию эмпирическим путем. Из множества признаков, характеризующих общественные организмы, он выбрал те, которые, на его взгляд, присущи каждому из них и являются наиболее важными. Набор получился довольно субъективным, произвольным. Во-первых, уже община имеет географические границы. Во-вторых, почему Смелзер не считает обществом такую социальную группу, которая не успела выработать законодательную систему, но в отличие от общины уже обрела подобие этой системы в виде общественного мнения (нравственности)? Что касается социо-культурной идентичности, то это действительно важный признак, но культурная специфика полностью определяется особенностями общественного разделения труда.

Еще один момент, который необходимо учитывать, - типология общества. Выделяют две крупные исторические формы - сословный и гражданский типы социального устройства. Опускаясь на менее общий уровень анализа, говорят о рабовладельческом, феодальном, капиталистическом и других видах общества. Еще ниже размещают всевозможные этнотерриториальные образования. И наконец - относительно самостоятельные структуры в рамках этих образований. Пестрое множество социальных организмов свидетельствует о том, что с переходом общины в общество эволюция групп не прекратилась, порождая и в наши дни новые формы общественного устройства.

Теперь обратимся к другому полюсу нашей темы, к личности. Здесь ситуация чрезвычайно сложная, разногласия еще острее, чем в случае с обществом. Обращение к этимологии слова "личность" не столько помогает установлению его точного смысла, сколько толкает на ложный путь. В самом деле, так как этимологический анализ ведет нас от "личности" к "лицу", резонно, вроде бы, предположить, что "личность" и "человек" - синонимы, ибо всякий человек имеет лицо. Родство указанных понятий сбивает с толку, и даже в научных трактатах они порою сливаются в единое целое в самых неподходящих местах.

На первый взгляд, блуждание в двух соснах с табличками "личность" и "человек" нисколько не мешает изучать социальную жизнь, но на деле оно иногда создает серьезные трудности, внося пагубную для истины путаницу. Ведь при более строгом подходе к словам оказывается, что личность - это представитель определенной ячейки в некоторой общественной иерархии, позволяющей отличать людей друг от друга, сличать их, а человек есть всего лишь труженик, трудящееся существо. Легко заметить, что данные определения вводят в логический анализ исторический аспект. Учитывая этот аспект, мы скажем, что всякая личность - человек, но не всякий человек есть личность.

Вспомнив про этимологию слова "личность", можно усомниться в справедливости нашего вывода. Разве каждый из нас не обладает своеобразным лицом уже в силу своей природной неповторимости, в силу уникальности своих генотипических и фенотипических данных? В основе этого вопроса лежит недоразумение, неизбежно возникающее у тех, кто игнорирует качественную разницу между миром природы и миром людей. Как природное существо каждый из нас, безусловно, уникален, но отсюда вовсе не следует и человеческая уникальность, т. е. присутствие у кого-то из нас личностных свойств.

Такие свойства имеет лишь человек, занимающий уникальное, неповторимое место в системе общественного разделения труда, а жесткое, стабильное разделение труда возникает отнюдь не сразу. Несмотря на поло-возрастную специализацию, деятельность первобытной общины уникальных мест не создает, поскольку каждый общинник способен заниматься любым делом, известным общине - так примитивны древнейшие виды труда. Вот почему первобытно-общинный строй не знает личности. Вот почему для цивилизованных путешественников все дикари на одно лицо.

Часто важнейшим признаком личности называют самосознание. Действительно, в отличие от человека как такового личность обладает не только сознанием, но и самосознанием, или способностью самостоятельно оценивать себя, свою жизнь. Но самостоятельность сознания не может возникнуть на пустом месте, она берет начало в хозяйственной самостоятельности, обособленности человека, т. е. мы опять приходим к системе общественного разделения труда.

Коль скоро знакомство с научным подходом к обществу и личности состоялось, рассмотрим отношение между ними. Эту связь можно охарактеризовать как единство противоположностей. Они неразлучны, как два конца одной палки. И тем не менее общество первично: его становление обеспечивает появление личности, но не наоборот. Как было отмечено, главная черта личности - способность к самооценке, способность взглянуть на себя как бы со стороны, извне. Опору для взгляда извне человек находит в нормах поведения - моральных, правовых и т. д. Общинная жизнь не знает жесткой регламентации в виде каких бы то ни было норм, их вырабатывает только общество. Регламентация позволяет сглаживать неизбежные разногласия между организаторами и исполнителями - двумя группами, возникающими при расколе труда на умственный и физический.

Неразрывная, кровная связь общества и личности не исключает непримиримой борьбы, в ходе которой оба противника претерпевают благотворные изменения, становятся более зрелыми, развитыми. В социологии эта борьба находит свое отражение в исследованиях, посвященных социализации, под которой, согласно Смелзеру, следует понимать "способы формирования умений и социальных установок индивидов, соответствующих их социальным ролям" (Смелзер Н. Социология. М., 1994 г. С. 659). Уже термин "социализация" говорит об однобоком интересе, о поиске эффективных рычагов социального давления на личность. Между тем не менее важно подойти к теме и о другой стороны, т. е. рассмотреть вопросы персонализации общества, создания условий для творческого влияния личности на общественную жизнь.

Личность, формируясь в обществе, и исчезнуть может только с исчезновением общества. Произойдет ли это и если произойдет, то каким образом, сказать трудно. Марксистская точка зрения, согласно которой общество перейдет в коммунистическое общежитие, а личность превратится в творца, не является общепринятой. Ее можно подвергать критике, но не стоит игнорировать, ибо по сей день это единственная серьезная попытка научными средствами проследить эволюцию общества и личности в отдаленной перспективе.




О МЕТОДОЛОГИИ ФУТУРОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

С древних времен человек предпринимает попытки предсказывать будущее. В трудах любого крупного мыслителя эта тема неизменно занимает видное место. Делать верные прогнозы и краткосрочного, и долгосрочного характера особенно важно теперь, когда ошибки в планировании крупномасштабных видов деятельности могут стремительно привести людей не только к серьезным неприятностям, но и к глобальной катастрофе.

Приходится, однако, констатировать, что современная футурология не отвечает тем требованиям, которые все настойчивей предъявляет к ней наша бурная жизнь. Если краткосрочное прогнозирование худо-бедно обеспечивает насущные потребности человечества, то, рисуя отдаленную перспективу и даже будущее через считанные десятки лет, ученые умудряются выдавать широчайший спектр суждений - от радужно оптимистических до ужасающе мрачных. Это объясняется отсутствием единства в методологии футурологических исследований, опорой специалистов на разнородные, порой исключающие друг друга философские принципы и схемы.

Имеет ли история человечества какую-либо направленность? Самое экстравагантное решение вопроса предложили представители Франкфуртской школы социологов Т. Адорно и М. Хоркхаймер. Проклиная разум за его "репрессивность" по отношению к личности, эти теоретики "новых левых" объявили всякое системное, т. е. последовательно рациональное, рассмотрение истории идеологической фикцией, служащей тоталитарным целям. Такая позиция не отличается прочностью, поскольку всякий, кто критикует разум, неизбежно им же и пользуется, чтобы критика получилась убедительной, а не смахивала на бессвязный бред. Потому-то еще один франкфуртский теоретик Г. Маркузе не удержался от соблазна сотворить хоть и скромную, но все же схему исторического процесса, согласно которой люди, устав от тирании разума, сбросят с себя его оковы и вступят в эру "новой чувственности". Проповедь бунта против разума, обращенная прежде всего к молодежи, пришлась по вкусу левым экстремистам. Красивые разглагольствования ученых о свободном человеке они превратили в грязную реальность хамской вседозволенности и кровавого терроризма.

Пример Маркузе интересен тем, что стоит только встать на путь глобальных прогнозов, лишь намекнуть на общее будущее людей, как история человечества приобретает некоторую осмысленность. А рассуждения о смысле истории у большинства социологов прочно ассоциируются с идеологическим догматизмом. В связи с этим они сопровождают свои предсказания стыдливыми оговорками, лишают их четких контуров, строгой определенности, снижая тем самым их научную и практическую ценность. Наиболее распространенным способом получать спасительную расплывчатость прогнозов оказался перевод исследования с уровня человечества или некоторого общества на уровень отдельной личности.

Этот нехитрый прием использует не только Франкфуртская школа, в том или ином виде он встречается у представителей всех направлений западной социологии. Но особенно рьяно применяют и отстаивают его ученые неопозитивистской ориентации. "На мой взгляд, - заявляет известный неопозитивист К. Поппер, - единой истории человечества нет, а есть лишь бесконечное множество историй, связанных с разными аспектами человеческой жизни..." И далее следует разъяснение: "Реальной историей человечества, если бы таковая была, должна была бы быть история всех людей, а значит история всех человеческих надежд, борений и страданий, ибо ни один человек не более значим, чем любой другой. Ясно, что такая реальная история неможет быть написана" (Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 2. М., 1992, с. 312.).

Трогательная забота об отдельной личности топит социологов в океане бесчисленных фактов и толкает их в сторону полного релятивизма, который лишает возможности делать какие-либо глобальные прогнозы, особенно долгосрочного характера. Но жизнь требует таких прогнозов, и потому даже неопозитивисты ухитряются предлагать их, приписывая своим "неповторимым" личностям тот или иной набор общечеловеческих потребностей.

Более гибкую попытку избежать как бесхребетного релятивизма, так и железобетонного догматизма предприняли представители культурно-цивилизационного подхода. Они выбрали средний уровень исследования исторического процесса, на котором основными единицами анализа выступают автономные социальные организмы - культуры или цивилизации. Такой организм проходит ступени рождения, роста, старения и гибели. По мнению О. Шпенглера, на этом всякая общность автономных миров заканчивается. Здесь возникает своеобразный парадокс: говоря о герметической непроницаемости отдельных культур, немецкий философ претендует на толковые описания их специфики. У А. Тойнби полной непроницаемости уже нет, его цивилизации влияют друг на друга, и в перспективе возможно объединение человечества в единый организм. Так теория локальных обществ приходит к своему отрицанию, ибо представление о независимости цивилизаций не позволяет объяснить их растущую с глубокой древности взаимозависимость, которая создает предпосылки для полного слияния в мировое целое.

Что же склеивает лоскутную историю в единое полотно и задает единое направление развития? Социология не сможет ответить на этот вопрос без мистической экзистенции или столь же мистического мирового духа, если не возьмет на вооружение формационный подход. Его много и справедливо критиковали за идеологическую тенденциозность, за насилие над историческими фактами, но только он, очищенный от ржавчины догматического произвола, способен вывести обществоведение на путь строгого научного познания.

Огромный вред формационному подходу нанесла пресловутая "пятичленка", которая предлагает цепочку из первобытно-общинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической и коммунистической формаций. Еще выделяли социализм как начальную фазу коммунистического общества. Эта грубая периодизация, канонизированная в сталинские времена, не выдерживает критики как с исторической, так и с логической точки зрения. В историческом плане она ущербна уже потому, что в ней не нашлось места эпохе деспотизма с господством так называемого "азиатского способа производства". Логическая ущербность "пятичленки" проявляется в смешении таксонов, представляющих разные уровни обобщения. Дело в том, что следует различать формацию и общественно-экономическую формацию. В первом случае имеют в виду одну из трех фаз в развитии человечества: первобытно-общинный строй, общество (антагонистический строй) или коммунизм. Последовательность из первичной, вторичной и третичной формаций выявляет наиболее общую структуру мировой истории. Во втором случае рассматривают ряд ступеней вторичной формации - общественного (антагонистического) периода развития.

У исследователей пока что нет единства по поводу того, какие именно ступени проходит общество, но это частные разногласия, которые не подрывают, а, наоборот, совершенствуют, углубляют формационный подход, приводя его в соответствие с современными требованиями. Обновленная теория формаций создаст все необходимые условия для эффективного решения любых проблем, связанных с пониманием единства и разнообразия истории, с выявлением логики развития человечества, с краткосрочным и долгосрочным прогнозированием этого развития.




ЭТИКА И ПОЛИТИКА В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

"Политика - дело грязное". Очень многим представителям российского общества эта этическая оценка деятельности, связанной с борьбой за государственную власть, кажется настолько справедливой, что, вроде бы, и не требует доказательства. Между тем для чистых душ политика не более вредное занятие, чем любой другой вид социальной активности. И все-таки нравственное чувство россиян не обманывает их: политика действительно грязное дело. Только не надо горячиться, уподобляясь замшелому обывателю, возводящему любую свою оценку в ранг универсальной истины. К сожалению, даже специалисты-этики вязнут в паутине обыденных представлений. Об этом говорят сильнейшие пережитки метафизического мышления, которые сплошь и рядом встречаются в этической литературе.

Во-первых, с упорством, достойным лучшего применения, предпринимаются попытки постулировать список неизменных этических ценностей, всегда и везде признаваемых людьми. Выдвижение хотя бы одной нравственной нормы в качестве постулата, неизменно характеризующего поведение представителя вида Ноmо sapiens, закрывает путь к исследованию антропогенеза, поскольку это равносильно утверждению о чудесном, беспредпосылочном появлении такого специфически человеческого качества, как нравственность. Кому выгодно создавать пропасть между человеком и его животными предками? Только тем, кто хочет, чтобы этика опиралась на антинаучные концепции религиозного толка. Впрочем, встречается и другая крайность. Когда полностью стирают качественные различия между биологическим и социальным, нравственное поведение превращается в инстинкт, вроде полового или пищевого.

Во-вторых, слова "нравственность" и "мораль" нередко трактуются как полные синонимы, что говорит об отсутствии у приверженцев этого взгляда языковой культуры. Между тем легко заметить следующее: при несомненной родственности указанных понятий первое в отличие от второго, как правило, не употребляется в негативном смысле. А дело в том, что термины "нравственность" и "мораль" описывают одно и то же явление социальной жизни, но на разных стадиях его развития. Нравственность опирается лишь на чувства, на "зов сердца", но неизбежное усложнение общественных отношений заставляет человека осмысливать свое поведение, фиксировать его нормы в виде четких словесных формулировок, и тогда на основе нравственности рождается мораль. Мораль - это нравственность, ставшая ясной, четкой, осознанной, но в то же время жесткой, окостеневшей, нетерпимой к изменениям.

В-третьих, до сих пор взаимодействие морали с другими социальными институтами рассматривается грубо механистически, тогда как все эти институты связаны между собой генетически и в силу своей "кровной" близости образуют живое, нерасторжимое единство. В данном случае нас интересуют мораль и право, регулирующие соответственно нравственные и политические отношения. Разумеется, они отличаются друг от друга вовсе не по принципу "чистый - грязный". Достаточно вспомнить, сколь пагубным оказалось для Катерины из "Грозы" А. Н. Островского морализаторство Кабанихи, а ведь морализаторство есть не что иное, как требование неукоснительно соблюдать традиционные нормы поведения.

Тогда, возможно, различие следует провести по линии "насилие - ненасилие"? Ведь известно, что право опирается на особый аппарат принуждения, а мораль - лишь на общественное мнение. Но здесь опять уместно обратиться к "Грозе": в руках морализатора общественное мнение есть действенное орудие насилия над личностью. Чтобы выявить, чем же все-таки мораль отличается от права, попробуем - пусть кто-то и посчитает этот ход парадоксальным - определить то, что их объединяет, т. е. их генетическую связь.

Когда с распадом на автономные классовые образования единая некогда сфера морали теряет способность регулировать общественную жизнь как целостное пространство, на смену ей в качестве регулятора приходит сфера права, причем исходными правовыми нормами, или законами, становятся моральные принципы господствующего класса. Только теперь они представляют собой не устные стихийно возникающие формулировки, а правила, отобранные, обработанные и записанные законодателем в виде документов государственной власти. Таким образом, различие между моралью и правом проходит по линии "стихийное - организованное".

Теперь от вопросов теории перейдем к практике. Почему же в России политика прочно ассоциируется с грязным делом? Ответ достаточно прост. В наше переходное время стихийно, в процессе самой жизни на смену омертвевшим нравственным нормам безудержного индивидуализма и тоталитарного коллективизма медленно, мучительно, но неотвратимо выдвигается новая нравственность. Она не успела выразить себя в виде четких моральных формул, не успела выдвинуть соответствующие ей политические требования, но она все больше овладевает чувствами россиян, определяя их поведение. И прежде всего это касается молодежи как наиболее восприимчивой части населения. Новая нравственность представляет собой синтез упомянутых выше индивидуалистических и коллективистских норм, синтез, берущий у них все лучшее, живое и удаляющий все костное, отжившее.

Именно сквозь призму новой нравственности российская политическая жизнь не может не выглядеть непристойным фарсом. Пестрое, крикливое разнообразие партий, движений и депутатских фракций при более внимательном рассмотрении теряет свои яркие краски и растворяется в бурой монотонности болота, которое имеет всего два оттенка, два тусклых цвета, принадлежащих двум родственным политическим платформам, если вообще можно говорить о каких-то платформах в топком болоте.

Во-первых, всевозможные "патриоты", т. е. апологеты тоталитарного строя, а короче - вчерашние. В основном это выходцы из верхних и средних слоев советской номенклатуры, превратившиеся в частных предпринимателей, но не способные делать деньги без государственных помочей. Разумеется, полного возврата к старому они не хотят, а отстаивают зыбкий статус-кво: жесткое государственное регулирование экономики, находящееся под их контролем.

Во-вторых, "демократы" - аморфная масса преступников и авантюристов, не принадлежавших к номенклатурной верхушке, а потому опоздавших к дележу государственного пирога. Теперь они стремятся оттеснить "патриотов" от власти, выдвигая лозунг свободной конкуренции образца дикого капитализма девятнадцатого века. Короче говоря, это - позавчерашние. Впрочем, данная группа настолько неустойчива из-за своей ненасытной жадности, что, пробившись наверх, ее представители становятся, как правило, ренегатами и совсем в духе "патриотов" начинают разглагольствовать о необходимости общественного консенсуса, укрепления государственности и т. д. и т. п.

Таким образом, народу предлагают выбирать между вчерашними и позавчерашними, между двумя оттенками болотного цвета. Не удивительно поэтому, что российские граждане, несмотря на все заигрывания и упреки в незрелости и равнодушии, весьма неохотно откликаются на выборы, митинги, демонстрации и прочие мероприятия. Но придет время - и страна разом всколыхнется, потому что сила завтрашнего дня, вдохновленная новыми нравственными принципами, вырвется на арену политической борьбы.

"Политика - грязное дело", - с усталой безысходностью говорят россияне. Вспомним еще одно ходячее выражение: "В России - кризис духовности". И это действительно так. Но при всех сегодняшних трудностях нет оснований для паники и угрюмого пессимизма. Всякий кризис говорит не только о гибели, но и о рождении: старое погибает, новое рождается. Так давайте попробуем разглядеть, что именно зарождается в нынешнее смутное время, и поможем взойти росткам нового вместо безудержного оплакивания старого и суетливых попыток реанимировать его - будь то царские или советские "прелести".




ЛОГИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ РОССИЙСКОГО МЕНТАЛИТЕТА

Те, кто мало-мальски знаком с российской историей, не могут не отметить характерные для нее резкие перепады в развитии общества: длительные периоды застоя сменяются социальными взрывами, в короткие сроки радикально меняющими облик страны. Такому развитию соответствует особый менталитет, логическая база которого крайне неустойчива. Эта неустойчивость проявляется в метаниях от рабского формализма, слепого почитания устоявшихся форм общественной жизни, к разнузданному нигилизму, а от него - снова к рабскому формализму. Как укрепить логическую базу российского менталитета?

Отвечая на поставленный вопрос, отметим, что в логике всегда присутствуют две противоположные стороны, одна из которых имеет формальный, а другая - диалектический характер. Еще в древности это привело к появлению двух типов логического знания. Один из них, изучающий формы мышления, объявляет всякое противоречие ошибкой рассудка. Это формальная логика, или логика как таковая. Другой (диалектическая логика, или просто диалектика) исходит из противоречивости мира. Диалектика, представляя собой учение о содержании мышления, рассматривает развитие предмета в борьбе его противоположных начал.

Оба подхода имеют как сильные, так и слабые стороны. Формальная логика в своем стремлении разложить все по полочкам расчленяет мир на части, схематизирует его и теряет его подвижное единство. Диалектика же, стирая различия между предметами, связывая разнообразные явления в единое изменчивое целое, грешит туманной философской умозрительностью. Таким образом, первый подход отлично учитывает статику, второй - динамику предметов, а заменять друг друга они не в состоянии. Вот почему борьба между ними, идя с переменным успехом, не утихает по сей день.

Как относился к диалектике один из основоположников математической (т. е. современной формальной) логики Б. Рассел, легко понять по его утверждению, что "почти все учение Гегеля ложно" (Рассел Б. История западной философии. Новосибирск, 1999. С. 671.). Пренебрежительное отношение к оппонентам из противоположного лагеря сохраняется и у его последователей. Например, Г. Х. фон Вригт, отметив, что неклассические достижения математической логики "нашли неожиданного ...союзника в лице диалектической логики", бдительно охарактеризовал указанного союзника как "не очень надежного" и скептически высказался о перспективах сотрудничества с ним: "Лучшее, на что можно надеяться в этом случае, это то, что исследование диалектики с помощью формальных инструментов ... приведет к демистификации тех черт, которые делали ее приятной для рационального понимания" (Вригт Г. Х. Логика и философия в ХХ веке. //Вопросы философии. 1992, 8. С. 88.). Российский соратник фон Вригта В. Свинцов высказался еще резче: "О диалектической логике так много наговорено и написано, но никто и никогда так и не дал внятного ответа, что это такое". По его мнению, диалектика в гегелевском или марксистском ее понимании "никогда не была и не могла быть логикой" (Свинцов В. Существует ли диалектическая логика? //Общественные науки и современность. 1995, 2. С. 100, 109.).

Диалектики не остаются в долгу. "Попытки объяснить как классическими, так и нетрадиционными формально-логическими средствами "парадоксы" современной науки, - пишет, в частности, С. Дудель, - несомненно, совершенствуют формальную логику... Но это движение мысли требовало по существу не только совершенствования формальной логики, но и перехода от логики формальной к логике диалектической как логике современной науки" (Дудель С. П. Логика противоречия и противоречия логики. М., 1989. С. 132.).

В настоящее время в логических исследованиях господствует формализм. Однако из кризиса, разразившегося в связи с теоремой Геделя о неполноте исчислений, представителям формальной логики пришлось выходить за счет разработки неклассических ее вариантов, где рассматриваются понятия, представляющие нечеткие, "расплывчатые" множества предметов. При анализе этих множеств теряют силу непререкаемых постулатов все четыре принципа формального подхода к познанию мира, что делает его менее догматичным, консервативным, но в то же время подрывает его основы, сближая с диалектикой. И все же, чтобы совсем не потерять лицо, формальные логики по-прежнему настаивают на справедливости представления, согласно которому противоречивость мышления следует рассматривать не иначе, как его недостаток. Что касается диалектиков, то они до сих пор не изжили в себе пренебрежения к точности при исследовании какого-либо предмета.

Тем не менее взаимное сближение диалектической и формальной логики, несмотря на все предрассудки с обеих сторон, зашло уже так далеко, что появился их синтез - материалистическая диалектика, позволяющая познавать предмет в его изменчивой стабильности, в единстве многообразного.

Вбирая в себя все лучшее из чистой диалектики и чистой формальной логики, материалистическая диалектика отбрасывает их непримиримые, мешающие освоению мира крайности. Рассматривая форму (жесткую структуру) какого-либо предмета, она не забывает о его содержании (подвижном единстве структурных элементов), из-за чего теоретическое, системное отражение предмета носит открытый характер, т. е. является принципиально не завершаемым, предполагающим развитие.

Применительно к социальным наукам это означает следующее: взявшись за изучение человеческого бытия, нужно не втискивать его в заранее заготовленные рамки, а, выявив силой абстракции его простейшую форму, элементарную клетку, обратиться к ее содержанию и шаг за шагом проследить, как эта клетка в ходе взаимодействия ее элементов преобразуется, делится, порождая все новые и новые структуры. Данный способ исследования, который создан идеалистом Гегелем и называется методом восхождения от абстрактного к конкретному, в материалистической версии, лишающей его идеалистической непоследовательности и мистики, блестяще применил основоположник материалистической диалектики К. Маркс, рассматривая капиталистическое производство. В своем фундаментальном труде "Капитал" он строго последовательно и детально показал, как из элементарной клетки капитализма (товара) вырастают все его более развитые структуры - деньги, капитал и т. д., вытесняя и преобразуя феодальные формы жизни.

Однако диалектика Маркса - настолько тонкий инструмент познания, что применять ее для решения прикладных задач, конкретных социальных и экономических проблем так, как это сделано в "Капитале", не говоря уже о более высоком уровне, до сих пор никто не смог. И это в то время, когда практика все более настоятельно требует высочайшей логической культуры, не мыслимой без знания материалистической диалектики.

В частности, такая культура необходима при исследовании и решении проблем российского общества. Склонность россиян к социальным крайностям (либо - спать, либо - буянить) на уровне менталитета поддерживается склонностью к использованию крайних вариантов логики. При этом формальная логика толкает в трясину застоя, диалектическая - в пожар бунтарской анархии. И только диалектика Маркса позволяет избегать указанных крайностей, показывая практике конкретные пути наиболее эффективного и безболезненного преодоления общественных противоречий, сведения социальных противоположностей в гармоническое единство. Всему миру, а нашей стране в особенности, для дальнейшего прогресса требуется новое мышление - не то, о котором говорил Горбачев, а то, в основе которого лежит синтетическая логика - материалистическая диалектика.




ТРУД И РАБОТА В КОНТЕКСТЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕИ

Если отвлечься от стимулирующей стороны деловых возбуждений, то у них останется лишь то, что они проявления активности. Но теперь и сама активность приобретает совершенно новый вид. Это уже не конкретный вид активности, все природные (сенсомоторные) свойства погасли в ней, и не осталось ничего, кроме сгустка лишенной различий вертебральной активности, т. е. затраты вертебральной чувствительности безотносительно к природе этой затраты, кроме простого психофизического тождества, естественной материи, сохраняющей себя в собственной изменчивости. Эта универсально устойчивая материя есть труд - то, что на языке классической философии именуется субстанцией и весьма абстрактно, но совершенно корректно определяется Г. В. Ф. Гегелем как "тождество бытия в его отрицании с самим собой"[1].

Представляя собой основу человеческого развития, труд должен занять в национальной идее главное место, в противном случае она окажется недолговечной или вообще нежизнеспособной. А какое место следует отвести в ней работе?

Вопрос, на первый взгляд, более чем странный. В самом деле, понятия "труд" и "работа" так тесно связаны друг с другом, что даже тонкий исследователь труда К. Маркс - и тот использовал для них всего один термин - "Arbeit". Выходит, основоположник диалектического материализма не считал необходимым различать указанные понятия? Вовсе нет. И это легко доказать. Но сначала рассмотрим филологический казус, приключившийся со словом "Arbeit" в отечественных словарях.

В немецком языке основное значение данного слова "работа", а не "труд", но на русской почве соотношение этих значений стало противоположным.

К примеру, авторы изданного в ГДР немецко-русского словаря Э. Даум и В. Шенк, несмотря на тесные связи с советскими филологами, русские значения слова "Arbeit" расположили в следующем порядке: 1) "работа", 2) "занятие", 3) "дело", 4) "труд"[2]. Итак, у Даума и Шенка, для которых немецкий язык родной, значение "работа" оказалось главным, причем лидирует оно с большим отрывом по отношению к значению "труд". Последнее, по мнению этих авторов, является главным для немецкого слова "Muhe".

А что мы видим в наших, отечественных словарях? Здесь при объяснении слова "Arbeit" явное предпочтение отдают слову "труд". В двухтомном "Большом немецко-русском словаре" издательства "Русский язык" "Arbeit" прежде всего переводится как "труд" и лишь потом - как "работа"[3]. Соответственно, в "Русско-немецком словаре" того же издательства в качестве значения слова "труд" на первом месте указано слово "Arbeit" и лишь на втором - "Muhe"[4]. В чем причина этого филологического казуса? Рискну предположить, что в его возникновении далеко не последнюю роль сыграли русские версии произведений Маркса и Энгельса. В этих версиях понятие "Arbeit" традиционно интерпретируется как "труд", даже в ущерб качеству перевода.

Например, четко и ясно высказанная в "Капитале" мысль "Die Arbeit hat sich mit ihrem Gegenstand verbunden. Sie ist vergegenstandlicht und der Gegenstand ist verarbeitet"[5] на русском языке стала громоздкой и расплывчатой: "Труд соединился с предметом труда. Труд овеществлен в предмете, а предмет обработан"[6]. Между тем, переводить нужно проще и точнее: "Работа соединилась со своим предметом. Она опредмечена, а предмет обработан".

Отсюда вытекает следующая рекомендация отечественным переводчикам: чтобы не было досадных погрешностей при интерпретации немецких текстов, содержащих слово "Arbeit", не надо забывать про его главное значение.

Но "труд" и "работа", как отмечено выше, - родственные, тесно связанные по содержанию понятия. Стоит ли в таком случае поднимать шум из-за неточного перевода слова "Arbeit"? Важно ли различать, в каких случаях это слово следует интерпретировать как "труд", а в каких - как "работа"? Если имеешь дело с научными текстами - важно, и иногда очень важно.

Как правило, в произведениях Маркса и Энгельса термин "Arbeit" обозначает работу, но в некоторых местах - труд, а не работу, т. е. субстанцию, а не ее преходящую форму. Тот, кто знает про это, не обвинит классиков диалектического материализма в вопиющей противоречивости их теоретических взглядов, прочитав в "Немецкой идеологии", что "коммунистическая революция выступает против существующего до сих пор характера деятельности, устраняет труд ("Arbeit") и уничтожает господство каких бы то ни было классов"[7], а в "Капитале" - что процесс труда ("Arbeitsprocess") в простых его моментах есть "вечное естественное условие человеческой жизни"[8].

Данное противоречие имеет внешний, терминологический характер. Его легко устранить, вдумавшись в смысл сказанного. Не вдаваясь в тонкости различения труда и работы, отметим, что в первой из приведенных выше цитат имеется в виду одна из акциденций труда, его преходящая форма, характерная для классовой организации социальной жизни, а во второй - труд как субстанция, т. е. то, что представляет собой основу любого социального организма.
Следовательно, в рассуждениях по поводу национальной идеи понятие "работа" должно занимать гораздо более скромное место, чем понятие "труд".

Список литературы

1. Гегель Г. В. Ф. Наука логики. Т. 2. М., 1971. С. 202.
2. Daum E., Schenk W. Deutsch-russisches Worterbuch. Leipzig, 1971. S. 36.
3. Большой немецко-русский словарь: В 2-х томах. /Сост. Е. И. Лепинг, Н. П. Страхова, Н. И. Филичева и др.; Под рук. О. И. Москальской. Т. 1. М., 1980. С. 124.
4. Русско-немецкий словарь. /Под ред. Е. И. Лепинг, Н. П. Страховой, К. Лейна и Р. Эккерта. М., 1983. С. 746.
5. Marx, Karl: Gesamtausgabe: (MEGA) /Karl Marx; Friedrich Engels. Abt. 2. Bd. 6. Das Kapital, Kritik der politischen Okonomie: 1. Bd., Hamburg 1872 /Karl Marx. Text. Berlin, 1987, S. 195.
6. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т.1. Кн. 1. М., 1978. С. 192.
7. Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. В 3-х томах. Т. 1. М., 1983. С. 32.
8. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т.1. Кн. 1. М., 1978. С. 195.



ТРУД В ТЕОРИИ АНТРОПОГЕНЕЗА Б. Ф. ПОРШНЕВА

Дело, каким бы примитивным оно ни было, никогда не обходится без труда. Более того, в любом деле труд играет решающую, основополагающую роль, выступая как источник развития деловой активности. Многие ученые не понимают этого. Они привычно рассматривают труд слишком узко - как человеческую форму деятельности, принижая тем самым его значение. Тем не менее труд, преодолевая застарелые научные предрассудки, все явственней выступает в качестве ведущей стороны любого - и человеческого, и животного - дела. Пример выдающегося исследователя антропогенеза Б. Ф. Поршнева - яркое тому подтверждение.

1. Определение труда в теории Б. Ф. Поршнева

В советское время любой ученый, пытавшийся использовать широкую трактовку труда, испытывал огромное давление со стороны приверженцев узкой трактовки, закостеневшей в виде порочной традиции связывать труд исключительно с человеком. Поршнев, выделявший вслед за Марксом инстинктивный (животный) и сознательный (человеческий) труд, вынужден был оправдываться: "Выражение "инстинктивный труд" одними авторами ныне принято, у других вызывает протест, так что на всесоюзном симпозиуме по проблемам происхождения общества было принято даже что-то вроде запрещения впредь им пользоваться. Придется пояснить еще раз. Не всякая жизнедеятельность, не всякий процесс, совершающийся между организмом и природой, может быть назван трудом. Согласно точному смыслу слова, труд налицо там, где есть не только процесс (или субъект) труда и предмет труда, но и третий элемент, средство (и как частный случай - орудие) труда. Только при наличии и этого третьего элемента понятие "труд" допустимо применять. В рамках этого общего определения труд и может быть разбит на две основные формы: а) инстинктивный животнообразный труд и б) общественный сознательный труд" [1, txt07.htm].

В этом высказывании Поршнев занял крайне неудобную, противоречивую позицию: с одной стороны, он выступает против "очеловечивания" труда, с другой - "очеловечивает" его, присоединяясь к традиционному его определению. Мы видим попытку достичь компромисса, но под напором агрессивных сторонников закостеневшей традиции ученому пришлось отступать все дальше и дальше: "Если слишком трудно укладывается в сознание археологов и антропологов понятие "инстинктивный труд" применительно к деятельности археоантропов и палеоантропов (даже не рыб, а всего лишь непосредственных предков человека! - А. Г.), если оно наталкивается на укоренившиеся привычки мышления и словоупотребления, то лучше уж отказаться от второго слова в этом выражении, чем от первого.

Я хочу сказать, что, может быть, применительно к тем временам следует брать слова "труд", "орудия" в кавычках. Этим мы выражали бы существенное отличие от собственно человеческого труда и от его орудий. Может быть, применение кавычек - недостаточно эффективное средство и нужны просто какие-то другие термины (!). Вероятно, если подыщется другое слово для обозначения оббитых камней троглодитид, их изготовления и употребления, то суть не очень пострадала бы (!!). Но вот если отказаться от слова "инстинктивный" - пострадала бы именно самая суть дела" [1, txt07.htm].

Итак, под давлением традиции Поршнев склонялся к узкой, устаревшей трактовке труда, к пониманию его как специфически человеческой активности, отсутствующей даже у первобытных людей, не говоря уже о более примитивных организмах. При таком подходе труд появляется лишь тогда, когда становление человека уже завершилось, и, следовательно, понятие труда должно быть внешним для теории антропогенеза - теории становящегося человека. Не удивительно поэтому, что, говоря о генезисе Homo Sapiens, Поршнев очень редко использует слово "труд". С его точки зрения, труд - это "важнейшая предпосылка возникновения общества" [1, txt07.htm], а не человека. Тем замечательнее, что в своей концепции антропогенеза Поршнев, субъективно недооценивая труд, объективно отвел ему решающую, субстанциальную роль - ту роль, которая только ему и должна принадлежать.

Ниже мы увидим это, а пока обратимся к рассмотрению принципа тормозной доминанты, лежащего, по мнению Поршнева, в основе активности любых организмов с центральной нервной системой, т. е. любых вертебральных организмов, хотя ученый нигде прямо не говорит, что имеет в виду именно класс позвоночных.

2. Принцип тормозной доминанты

В каждый момент жизнедеятельности высших организмов, утверждает Поршнев, "налицо два "центра" (две группы, две констелляции центров на разных этажах), работающих по противоположному принципу - один "по Павлову", по принципу безусловных и условных рефлексов, другой "по Ухтомскому", по принципу доминанты. Один - полюс возбуждения, другой - полюс торможения. Один внешне проявляется в поведении, в каком-либо действии организма, другой внешне не проявляется, скрыт, невидим, так как он угашен притекающими к нему многочисленными бессвязными, или диффузными, возбуждениями" [1, txt04.htm#p5].

Несмотря на внешнюю неказистость, ведущую роль в нервной активности играет полюс торможения, а не более заметный полюс возбуждения: "Из этих двух взаимосвязанных нервных аппаратов более мощным, более сложным, эволюционно более поздним, энергетически более дорогим является тормозная доминанта. Механизм возбуждения (включая образование временных связей) сам по себе остается одним и тем же на очень разных уровнях эволюции и на разных уровнях нервной деятельности какого-либо высокоразвитого организма. Это генетически низший, собственно рефлекторный субстрат. Переменная, усложняющая величина - противостоящее ему торможение" [1, txt04.htm#p5].

Но полюс торможения не просто господствует, он выступает как субстанция, для которой полюс возбуждения - ее акциденция: "Тормозная доминанта как бы лепит, формует антагонистический полюс - комплекс, или систему, возбуждения" [1, txt04.htm#p5].

3. Б. Ф. Поршнев о роли торможения в эволюции биосферы

Необычность интерпретации торможения, которую предложил Б. Ф. Поршнев, потребовала от него разъяснений. "Что же такое торможение? Понятие это в истории физиологической мысли проделало огромную эволюцию от чисто негативного смысла до все более содержательного, от понятия малозначительного и наглядного, а именно утомления, истощения нервов, до понятия более сложного и глубокого, чем само возбуждение, и эволюция мысли в этом направлении еще не закончилась. Основоположники русской физиологической школы И. М. Сеченов и Н. Е. Введенский опровергли прежние взгляды (М. Шаффа, М. Ферворна и др.) на торможение как на истощение, расслабление, паралич нервных клеток: было показано, что это - активный процесс, неразрывно связанный с возбуждением. И. П. Павлов дифференцировал понятия внешнего, внутреннего, охранительного торможения (последнее спорно; противопоставление внешнего и внутреннего торможения также оспаривается некоторыми представителями павловской школы), особенно же важно разработанное И. П. Павловым учение о взаимной индукции возбуждения и торможения: они выступают в павловской школе как два равноправных, всегда сопутствующих и всегда противодействующих друг другу нервных процесса.

Иначе говоря, с развитием науки о физиологии высшей нервной деятельности понятие "торможение" все менее соответствует первоначальному смыслу слова. Это - не отсутствие, не задержка возбуждения и активности, а определенная работа, энергичная особая деятельность нервных клеток, нервных центров, мозга. "Торможение есть рабочее состояние" - это выражение А. А. Ухтомского наиболее удачно" [1, txt04.htm#p5].

Стремясь обосновать главенствующую роль торможения в активности высших животных, Поршнев перегнул палку. Увлечение принципом тормозной доминанты привело к тому, что всю эволюцию жизни - от одноклеточных организмов до человека - он видел через призму этого принципа: "Реактивность - свойство живого вещества. А эволюция живой природы - выработка все более совершенных средств не реагировать, следовательно, тормозить эту самую реактивность. Это дает реакции возрастающую прицельность в единственном остающемся направлении. Совершенствование живого - это совершенствование торможения реакций" [1, txt05.htm].

Прежде всего обратим внимание на следующие фундаментальные утверждения, содержащиеся в приведенной цитате: во-первых, реактивность - одно из основных свойств, отличающих живую материю от неживой, во-вторых, реагированию противоположно торможение и, в-третьих, эволюция жизни есть не что иное, как прогресс торможения. Если безоговорочно принять эти утверждения за истину, то указанная эволюция - совсем не эволюция, а, напротив, инволюция, развитие живых организмов - не развитие, а деградация, угасание их реактивности, т. е. того, что связывает их с жизнью.

Но эта же цитата говорит и о другом. Оказывается, торможение вовсе не угнетает реагирование, а, напротив, обеспечивает его развитие, превращение его из диффузного, "слепого" в "прицельное", "зрячее". Заторможенная реакция лучше обслуживает потребности организма, чем незаторможенная, а значит, торможение не лишает движение жизни, а, напротив, делает его более живым.

Итак, мысль, заключенная в данной цитате, выглядит чрезвычайно странно: с одной стороны, она притягивает своей несомненной глубиной, а с другой - отталкивает своей крайне неудачной формой выражения. Попробуем устранить эту противоречивость цитаты, подвергнув критическому анализу те ее элементы, истинность которых сразу вызывает сомнения, а именно - три отмеченных выше утверждения, высказанных так, что биологическая эволюция предстает как инволюция.

Начнем с первого из них. Распространенное мнение о том, что одно из главных отличий живого от неживого заключается в реактивности [2, 158], нужно признать ошибочным. В противном случае реактивное движение ракеты придется рассматривать не иначе, как живое, биологическое.

Реактивность не есть исходное отличительное свойство живого. Она характеризует не то, что разделяет живую и неживую материю, не их фундаментальное различие, а, напротив, их специфическую связь. Ракета движется реактивно не потому, что она живая, а потому, что связана с жизнью создавшего ее человека.

Связь живой и неживой материи не может возникнуть в самом начале жизни, т. е. тогда, когда живое еще не утвердило себя в противовес неживому и должно отталкивать последнее как свою противоположность, - нет, указанная связь возникает гораздо позже, на одном из тех этапов биологической эволюции, когда утвердившаяся жизнь приступает к обустройству неживой среды по своим собственным, биологическим законам.

На второе из трех интересующих нас утверждений следует возразить двояко. С одной стороны, процессом, противоположным по отношению к реакции, является акт, а вовсе не торможение, как заявляет Поршнев. Акт порождает реакцию, а та, в свою очередь, - новый акт. Что касается торможения, то это всего лишь заключительная фаза акта или реакции, но отнюдь не их противоположность. С другой стороны, торможению противоположно ускорение, а не реагирование. Легко заметить, что, описывая принцип тормозной доминанты, к этому склоняется и Поршнев. Если бы он, как в цитате про эволюцию биосферы, противопоставил торможению реагирование, то противоположным по отношению к полюсу торможения оказался бы полюс реагирования. Однако, как мы видели, этот противоположный полюс Поршнев назвал по-другому - "полюсом возбуждения", а всякое возбуждение есть ускорение.

Возбуждение и торможение - это начальная и конечная фазы акта или реакции. Следовательно, возбуждение первично, а торможение вторично. Первичность возбуждения делает крайне неубедительным и третье утверждение Поршнева, согласно которому не возбуждение, а торможение на протяжении всех этапов биологической эволюции выступает как ее ведущий фактор.

4. Торможение и труд

Смотрите, что получилось: для того, чтобы обосновать главную роль тормозной доминанты по отношению к доминанте возбуждения, Поршнев выдал реактивность за исходное свойство живой материи, подменил возбуждение реагированием, противопоставил последнему торможение и в результате изловчился представить биологическую эволюцию как развитие торможения, а тут появились мы и разрушили его шаткую теоретическую постройку. Но означает ли это совершенную несостоятельность утверждений Поршнева о ведущей роли торможения в биологических процессах?

Вовсе нет. Мы должны будем признать, что в своих высказываниях о торможении Поршнев во многом прав, если согласимся понимать торможение так же, как и он, а не так, как предписывает соответствующее выражение русского языка. Технический термин "торможение" обозначает применение тормоза, т. е. устройства, замедляющего движение. В переносном смысле данный термин можно использовать и в биологии, но не так, как делает это Поршнев. В его интерпретации торможение есть работа организма, направленная не на замедление движений, а на повышение их эффективности, что далеко не одно и то же.

Организм повышает эффективность своих движений тогда, когда упражняет их. Следовательно, говоря о торможении, Поршнев имеет в виду упражнение - простейшее затруднение, которое возникает при необходимости объединить противоположные стимулы в рамках единой деловой активности. А что фигурирует у него под именем "тормозная доминанта"? Доминирующая сторона дела, генератор упражнений, т. е. труд. Противоположную сторону занимает при этом стимул - устойчивое возбуждение (побуждение).

Сталкивая стимулы в упражнении, труд ("тормозная доминанта") создает свои формы (трудности), "лепит, формует антагонистический полюс - комплекс, или систему, возбуждения", "отнимает у этого комплекса все, что можно отнять, и тем придает ему биологическую четкость, верность, эффективность" [1, txt04.htm#p5]. Благодаря упражнению возникает выход из затруднения: "в сплошном поле торможения им самим проделывается отверстие, дырочка, в нее и выливается возбуждение в обычном смысле этого слова" [1, txt04.htm#p5].

Таким образом, Поршнев, взявшись за анализ дела, выявил противоположные стороны последнего (стимул и труд) и описал отношение между ними, но при этом, запутавшись в терминах, не смог четко определить, что именно оказалось в зоне его анализа. Дело, т. е. вертебральный акт, он исследовал как проблему торможения. Это - серьезная ошибка, ибо дело встречается только у позвоночных, а тормозной процесс (процесс замедления движений) - у любых организмов.

Правда, как мы уже отмечали, в поршневском языке термин "торможение" имеет крайне необычный смысл. Эту необычность ученый объяснял развитием физиологии: "Вероятно, физиологическая наука пойдет на все возрастающую оценку наступательной, действенной роли торможения в высшей нервной деятельности. Само слово "торможение" останется как условный термин, переживший свое начальное значение" [1, txt04.htm#p5]. На наш взгляд, дело не в развитии физиологии, а в неправильном употреблении термина.

Рассматривая вертебральные движения, вместо торможения надо говорить о затруднении (упражнении), вместо тормозной доминанты - о труде. Не торможение, а труд выступает как ведущий фактор биологической эволюции, но лишь на последней ее стадии - стадии позвоночных организмов. Этот фактор эволюции - ее собственное, но глубоко чуждое ей порождение, сила, ведущая ее к неминуемой гибели. Взрывая биологическую эволюцию изнутри, труд создает в рамках движущейся биосферы основу другого, социального движения, проявляя себя как социальная субстанция.

О субстанциальности труда ("тормозной доминанты") по отношению к социальной материи Б. Ф. Поршнев писал так: "Мы исследовали тормозную доминанту с целью показать, что в высшей нервной деятельности животных налицо нечто, что могло бы быть охарактеризовано как противоположное, обратное их биологически рациональному рефлекторному функционированию. Пусть и оно подчас использовано в эволюции животного мира для адаптации - это побочный плод. А главное для проблемы начала человеческой истории и самого человека - возможность превращения этого "отрицательного", даже как бы "патологического" явления у животных в опору принципиально новой формы торможения, которая специально характерна для высших троглодитид, а затем преобразуется у человека в положительную норму в его высшей нервной деятельности" [1, txt04.htm#p7].

Этот фрагмент из книги "О начале человеческой истории" говорит о том, что ее автор расходится с нами не только в терминологии. Б. Ф. Поршнев анализирует дело слишком узко, только на уровне центральной нервной системы. Но, исправив термины и обратившись вместо высшей нервной активности к деловой активности в целом, мы обнаружим, что взятый нами фрагмент очень глубоко и верно говорит о субстанциальной роли труда в социогенезе.

Список литературы

1. Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии) [Электронный ресурс] / Б. Ф. Поршнев; Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры; Web-мастер Данченко В. - Электрон. дан. (1.060 Kb). - Киев: Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры, [199-]. - Режим доступа: http://psylib.ukrweb.net/books/porsh01; свободный. - Загл. с экрана.
2. Большой психологический словарь. /Сост. и общ. ред. Б. Мещеряков, В. Зинченко. - СПб.: ПРАЙМ-ЕВРОЗНАК, 2003. - 672 с.




АРИСТОТЕЛЬ КАК ОСНОВОПОЛОЖНИК ДЕЛОВОГО ПОДХОДА В АНТРОПОЛОГИИ

Когда говорят об антропологических взглядах Аристотеля Стагирита, отмечают, что его учение о человеке - одна из многих эвдемонистических теорий античности, т. е. теорий, в которых поведение людей объясняется их стремлением к счастью. При этом упускают из виду или недооценивают оригинальность аристотелевского эвдемонизма, связанную с понятием дела, оригинальность, позволяющую считать Стагирита основоположником делового подхода в антропологии. Мы не будем сейчас разбирать все причины, приведшие к такому положению вещей. Остановимся лишь на одной из этих причин, а именно - на неправильном переводе.

Но сначала - несколько слов о ближайших предшественниках Аристотеля в деле изучения человека - о Сократе и Платоне. Как утверждал Сократ, люди неизменно стремятся к удовольствию, испытывая его только тогда, когда удалось получить какое-то благо. Обретя благо в полной мере, человек достигает счастья. При этом выходит, что к счастью толкает потребность в удовольствии. Она свойственна любой человеческой душе, а откуда возникает в ней и чем отличается от соответствующей потребности животного, Сократ уточнять не стал - видимо, не посчитал нужным.

Этим важным антропологическим вопросом живо заинтересовался Платон. Человеку, подчеркивает он, требуется не просто удовольствие, а высшее удовольствие - счастье, для достижения которого необходимо высшее, идеальное благо. Таким образом, потребность в счастье, согласно Платону, - это потребность души приобщиться к внешнему для нее миру идей.

Объясняя поведение человека, и Сократ, и Платон при всех различиях между ними сходятся в том, что человеком движут врожденные потребности. При такой антропологической позиции люди в своем поведении уподобляются животным. Получается, что, как и другими живыми существами, человеком жестко управляет природа - через комплекс заложенных в организм потребностей. Наличие среди них специфических (например, потребности в счастье) по существу ничего не меняет: Homo Sapiens, подобно какой-нибудь букашке, остается марионеткой в руках природы.

Чтобы показать, что человек не марионетка, что в отличие от животных он может жить свободно, т. е. не под жесткую диктовку природы, а самостоятельно, ученик Платона Аристотель берется за выработку нового, оригинального подхода к определению счастья. "Может быть, это получится, - размышляет он в "Никомаховой этике", - если принять во внимание дело человека, ибо, подобно тому как у флейтиста, ваятеля и всякого мастера да и вообще [у тех], у кого есть определенное дело и занятие, собственно благо и совершенство заключены в их деле, точно так, по-видимому, и у человека [вообще], если только для него существует [определенное] дело. Но возможно ли, чтобы у плотника и башмачника было определенное дело и занятие, а у человека не было бы никакого, и чтобы он по природе был бездельник?"

В перевод данного фрагмента "Никомаховой этики", взятый мною из четырехтомного собрания сочинений Аристотеля, пришлось внести существенную поправку. А вот, что имеется в собрании сочинений: "Может быть, это получится, если принять во внимание назначение человека, ибо, подобно тому как у флейтиста, ваятеля и всякого мастера да и вообще [у тех], у кого есть определенное назначение и занятие, собственно благо и совершенство заключены в их деле, точно так, по-видимому, и у человека [вообще], если только для него существует [определенное] назначение. Но возможно ли, чтобы у плотника и башмачника было определенное назначение и занятие, а у человека не было бы никакого, и чтобы он по природе был бездельник?"[1, 63 - 64] Разница между моим переводом и переводом из собрания сочинений в том, что аристотелевский термин "ergon" подается мною только как "дело", а в собрании сочинений - как "дело" и как "назначение", причем чаще - как "назначение".

Перевод данного термина Стагирита как "назначение" не является простительной неточностью. Это - грубая ошибка. Такой перевод затемняет рассуждение Аристотеля, мистифицирует его мысль, и, чтобы правильно понять ее, "ergon" следует переводить не иначе, как "дело". Именно это значение греческого слова является основным. Заглянув, к примеру, в греческо-русский словарь А. Вейсмана [2, 526], каждый может убедиться, что так оно и есть. "Назначение" же вообще не приводится Вейсманом в качестве одного из возможных заменителей слова "ergon".

Опираясь на понятие дела, Аристотель определяет счастье как "деятельность души в полноте добродетели" [1, 74], т. е. как осуществление наилучшим образом каких-либо дел. Такая деятельность свойственна добропорядочным людям, жизнь которых "ничуть не нуждается в удовольствии, словно в каком-то приукрашивании, но содержит удовольствие в самой себе. К сказанному надо добавить: не является добродетельным тот, кто не радуется прекрасным поступкам, ибо и правосудным никто не назвал бы человека, который не радуется правому, а щедрым - того, кто не радуется щедрым поступкам, подобным образом - и в других случаях. А если так, то поступки, сообразные добродетели, будут доставлять удовольствие сами по себе" [1, 67].

"Далее, - продолжает рассуждать о счастье великий античный философ, - всякая добродетель и возникает и уничтожается... Играя на кифаре, становятся и добрыми и худыми кифаристами, и соответственно - [добрыми и худыми] зодчими и всеми другими мастерами, ибо, хорошо строя дома, станут добрыми зодчими, а строя худо - худыми. Будь это не так, не было бы нужды в обучении, а все так бы и рождались добрыми или худыми [мастерами]. Так обстоит дело и с добродетелями, ведь, совершая поступки при взаимном обмене между людьми, одни из нас становятся людьми правосудными, а другие неправосудными; совершая же поступки среди опасностей и приучаясь к страху или к отваге, одни становятся мужественными, а другие - трусливыми... Так что вовсе не мало, а очень много, пожалуй даже все, зависит от того, к чему именно приучаться с самого детства" [1, 79].

Взятые из "Никомаховой этики" цитаты красноречиво свидетельствуют об оригинальности антропологических взглядов Аристотеля по сравнению с соответствующими взглядами Сократа и Платона, об оригинальности, позволившей открыть новые горизонты в области изучения человека. Оригинальность, о которой идет речь, заключена в категории "дело" ("ergon"), занявшей видное место в антропологии Стагирита. Именно с рассуждений о деле, почувствовав фундаментальное, клеточное значение соответствующего понятия для антропологии и социальной теории в целом, начинает автор "Никомаховой этики" свое, новаторское определение счастья - того, что выражает человеческую сущность.

Теперь вернемся к теме неправильного перевода. Собрание сочинений Аристотеля, преподнося слово "ergon" как "назначение", сбивает с толку даже серьезных, вдумчивых исследователей учения Стагирита о человеке. О. М. Ноговицын - яркий тому пример. "Очевидно, что перед нами совершенно новый подход к человеку вообще, - говорит он о специфике антропологических взглядов Аристотеля, сравнивая их с теми, что были раньше. - До сих пор движущей силой и, следовательно, сущностью человека считались потребности. И, соответственно, благом или счастьем для человека считалось их удовлетворение. … И вот Аристотель обнаруживает в человеке совершенно иной источник действия и иную сущность - назначение" [3, 94].

Вот какую сущность, согласно Ноговицыну, разглядел в человеке Стагирит: не дело, а назначение. Уж не связано ли это с роком, не то ли это назначение, которое мистически ниспосылается судьбой? Нет. Стараясь оставаться в рамках науки, Ноговицын предлагает такую трактовку назначения: "Каждый человек от природы устроен так, что ему лучше, легче и приятнее исполнять какое-то определенное дело… Это значит, что к одному делу человек имеет назначение, т. е. способности, необходимые качества тела и души, а к другому - нет, что в одном деле его способности реализуются, осуществляются вполне или адекватным образом, в другом - нет. Поэтому одно дело, один способ действий доставляет удовольствие, а другой, напротив, сопровождается неприятными и тягостными ощущениями" [3, 94].

Итак, назначение Ноговицын отождествил со способностью. Однако в действительности назначение и способность весьма далеки друг от друга. Назначение дается человеку извне, а способность - внутренне присущее ему качество. Зато подмена назначения способностью привела, наконец, к делу - к тому, о чем следовало говорить с самого начала.

Но, когда Ноговицын вышел-таки к понятию "дело", оно показалось ему недостойным пристального философского взгляда, и акцент его рассуждений сразу сместился в сторону более эффектного понятия "самореализация": "Легко видеть, что в данном случае речь идет о совершенно ином источнике деятельности, нежели потребность. Потребность заинтересована в результате, сам процесс деятельности, ведущий к нему, для нее безразличен. Удовольствие и страдание при удовлетворении потребностей связаны только с результатом. А в данном случае источником действия человека является вовсе не потребность, а способность, те силы, которые заключены в нем и естественным образом должны реализоваться. И удовольствие человек получает не от результата, а от самой этой реализации..." [3, 94 - 95] Таким образом, утверждает Ноговицын, Стагирит "кладет в основу своей этики понятие самореализации. … Из понятия деятельного самовыражения Аристотель выводит всю систему своей этики" [3, 89].

"Этика Аристотеля представляет собой вершину античной этики и в то же время коренной поворот, открывающий новые перспективы в осмыслении человека", - справедливо констатирует О. Ноговицын [3, 89]. В чем суть данного поворота? По мнению Ноговицына, в том, что Стагирит в основу своих представлений о сущности человека положил понятие самореализации. Однако это не так. Основное понятие аристотелевской антропологии не понятие самореализации, а понятие дела.

Впрочем, дело и самореализация тесно связаны. Дело - это основа самореализации и необходимое условие счастья, т. е. полного раскрытия того, что представляет собой человек. И зря современные антропологи предпочитают говорить не о деле, а о деятельности, не о деловом, а о деятельностном подходе. Выказывая такое предпочтение, они без всякой необходимости существенно урезают предмет антропологии, ибо понятие "деятельность" значительно уже, чем понятие "дело".

Аристотель Стагирит, заявляя о ключевом, фундаментальном значении дела для человека и решительно отстаивая эту социально-философскую позицию, проявил себя как основоположник делового подхода в антропологии, подхода, который требует рассматривать мир людей через призму дела. И по мере утверждения этого подхода во всех социальных науках непреходящее значение того, что сделал для них Аристотель, будет осознаваться ученым сообществом все более отчетливо.

Список литературы

1. Аристотель. Сочинения в 4-х томах. М.: Мысль. Т. 4, 1984, 830 с.
2. Вейсман А. Д. Греческо-русский словарь. Репринт 5-го издания 1899 г.
3. Ноговицын О. М. Ступени свободы: Логико-исторический анализ категории свободы. Л.: Изд-во ЛГУ, 1990, 192 с.




ИДЕАЛИСТИЧЕСКИЙ ТУПИК ФИЗИОЛОГИИ АКТИВНОСТИ

1. Тонус и физиология активности

Затруднение данного дела в каком-нибудь одном деле другого вида заставляет вертебральный (позвоночный) организм осуществлять простейшее упражнение - тонус. В физиологии активности, создателем которой является Н. А. Бернштейн, такое упражнение подробно рассматривается при характеристике уровня А - низшего из выделенных выдающимся физиологом уровней построения движений.

Эту низшую ступень упражнения Бернштейн так и называет: "уровень тонуса" [1, 139]. Впрочем, чаще физиолог использует другое, более пространное название: "рубро-спинальный уровень палеокинетических регуляций" [2, 57]. Однако первое из имен, предложенных им для уровня А, удачнее второго.

Дело в том, что выражение "рубро-спинальный" годится лишь для высших позвоночных, головной мозг которых включает в себя красное ядро (rubrum). У менее развитых вертебральных организмов такое ядро отсутствует, но это не мешает им выполнять простейшие упражнения, или, выражаясь языком Бернштейна, строить свои движения на уровне А. Упражнения данного уровня мы можем обнаружить у любых, даже самых примитивных позвоночных, потому что любые движения позвоночника, какими бы простыми они ни были, неизменно нуждаются в тонусе. Следовательно, называть уровень А тоническим правильно всегда, а рубро-спинальным - только в том случае, если речь идет о высших позвоночных, т. е. млекопитающих.

Что касается палеокинетических регуляций, которые наряду с красным ядром служат для характеристики уровня А во втором из его названий, предложенных Бернштейном, то и здесь неизбежно всплывает понятие тонуса. "Способ координационного управления, характерный для рубро-спинального уровня А, есть исходящее из центральной нервной системы и протекающее на неокинетической нервной и мышечной сети регулирующее воздействие на неокинетический, тетанический эффекторный процесс посредством палеокинетических, электротонических смещений его характеристик…" [2, 76] Выходит, что осуществление палеокинетической регуляции и обеспечение тональности движений - это, по существу, одно и то же. Данная мысль находит свое подтверждение и в наиболее точном, по мнению Бернштейна, определении тонуса: "Мышечный тонус есть палеокинетический модус работы поперечнополосатой мышцы, иными словами - деятельность ее по образу и подобию гладкой мышцы" [2, 69].

Дело, функционирующее как причина тонуса, уподобляет себя своему стимулу, подстраиваясь под него и тем самым превращая его в свое действие. Вот каким языком пишет об этой специфике тонического возбуждения Бернштейн: "Палеокинетическая, тоническая (электротоническая плюс гуморальная) деятельность стволовых аппаратов центральной нервной системы берет на себя в известном смысле возглавление и регуляцию филогенетически более нового, но обладающего целым рядом отрицательных сторон неокинетического, фазического (биоэлектрического) процесса. Эта регуляция не вмешивается в самое протекание неокинетических спайковых залпов, ничего не прибавляет к ним и не убавляет от них: она лишь создает для них преднастройку, предустанавливает для них значения констант и параметров, по которым будет далее развертываться протекание неокинетического процесса. Образно можно было бы сравнить ее действие с зажатием пальцем скрипичной струны, которое само не создает звука, но определяет то, какой звук будет далее извлечен движением смычка, или же с установкой на клавишах арифмометра требуемого многозначного числа, которое затем, после поворота рукоятки, появится в цифровых окошечках аппарата" [2, 72].

Позиция, изложенная в цитате, требует обстоятельных комментариев, и они будут, но несколько позже. "Очень своеобразно, - пишет далее физиолог, - что палеокинетический процесс, родившийся в филогенезе вместе со своим специфическим субстратом - безмякотной, невропилевой нервной сетью и системой гладких мышц, и продолжающий даже у высших млекопитающих протекать на нем же в ограниченных пределах вегетативного аппарата, в то же время сумел акклиматизироваться и на неокинетическом субстрате, казалось бы, резко чуждом ему как по эпохе своего возникновения, так и по всем своим структурным свойствам" [2, 76].

Казалось бы, ни один крупный, существенный вопрос, возникающий в связи с тонусом, не остался у автора процитированной нами монографии "О построении движений" без обстоятельного и строго аргументированного ответа. Почему же при описании тонической смычки палео- и неокинетики сквозь сухой физиологический материал явно просвечивает смущение Бернштейна? Дело, по-видимому, в том, что необходимость такой необычной смычки не прояснилась для него до конца, и остался подспудный вопрос: зачем центральной нервной системе понадобилось изобретать невероятно трудный, парадоксальный способ координации деловой активности организма - способ, требующий совмещения взаимоисключающих кинетических процессов?

Этот коварный вопрос, уводящий, как будет показано ниже, в область идеалистической мистики, не может не возникнуть у тех, кто вольно или невольно преувеличивает значение мозга для жизни позвоночного организма, кто отдает приоритет психической ее стороне по отношению к физической. Хотя именно Бернштейн очень многое сделал для устранения указанного перекоса, но и он время от времени колебался, рассуждая на данную тему.

2. Отрыв психического от физического в теории Н. А. Бернштейна

Колебания Бернштейна по вопросу об отношении психического к физическому можно продемонстрировать на примере его рассуждений о причинах эволюции мозга.

"Борьба за жизнь, - пишет физиолог в научно-популярной книге "О ловкости и ее развитии", - обострялась все сильнее и сильнее и требовала непрекращающегося роста двигательных "вооружений". Двигательные задачи, которые животным приходилось решать, становились все более трудными и разнообразными. Именно двигательные задачи, двигательные потребности, неумолимая жизненная необходимость двигаться все проворнее, все точнее, все ловчее - вот что было ведущим началом в развитии мозга и всех его вспомогательных органов почти на всем протяжении его многовековой эволюции" [1, 126-127].

Двигательная задача, о которой идет речь в данной цитате, выступает как внутреннее свойство организма, как его потребность. Значит, эта задача - психическое явление. Но в той же мере она имеет внешний, физический характер, ибо содержание ее целиком определяется биомеханическими свойствами организма - тем, чего не хватает ему как двигателю. Следовательно, говоря о ведущей роли двигательных задач в развитии мозга, Бернштейн стоит на позиции синтетического тождества психической и физической сторон этого развития, на единственно правильной позиции объяснения эволюции головного мозга как естественного (психофизического) процесса. Но для чего влезло в текст физиолога слово "почти" - оговорка, заставляющая нас насторожиться?

Продолжив чтение цитаты, мы сразу находим ответ: "Разве лишь только в самый последний, относительно очень короткий, отрезок времени условия, быть может, несколько переменились. У человека в связи с выходом его совсем особенного мозга на положение абсолютного диктатора движения утратили свое решающее значение и начали отступать на второй план перед умственными и трудовыми потребностями" [1, 127].

Как разительно изменился тон Бернштейна! Куда девалась его решительность, сквозившая в начальных строчках цитаты? Мысль физиолога качнулась в сторону, и не естественный (психофизический), а психический фактор оказался ведущим в процессе усложнения мозга. Правда, пока речь идет лишь о человеке, но это - пока.

"Новые накоплявшиеся задачи, - пишет далее Бернштейн, - были вначале не по плечу животным именно потому, что у них не находилось необходимых качеств сенсорных коррекций, без которых задачи этого рода неразрешимы. Например, пресмыкающиеся не могут пользоваться своими передними лапами для чего-либо кроме локомоций (передвижения). Млекопитающие, напротив, уже в состоянии применять их для целого ряда действий, более сложных по смыслу и разнообразию: придерживать пищу, как собака или волк, с размаху наносить пощечину, как кот, раскапывать снег, как олень, брать и держать на весу предметы, как белка. У пресмыкающихся не развились еще … те слитные сочетания (так называемые синтезы) разнородных ощущений (осязательных, суставно-мышечных, зрительных и т. д.), которые требуются для управления движениями этого рода. Точно так же полугодовалый ребенок, которому еще далеко до вступления в обладание всеми коррекциями взрослого человека, не может схватить в ручки вещь, которую он видит и которая явно влечет его к себе… Все его покушения остаются втуне, потому что у него еще недоразвились те сочетания ощущений, которые позволяют нам, взрослым, сразу попасть рукою в любую видимую нами точку" [1, 127-128].

Теперь выходит, что не только в человеческом, но и в животном мире развитие головного мозга имеет преимущественно психический характер. И ведущую роль в этом процессе играет вовсе не двигательная задача, а сенсорная коррекция. В самом деле, пресмыкающиеся и ребенок из примера Бернштейна, имея двигательные задачи, не могут их решать, ибо соответствующие сенсорные коррекции полностью или частично отсутствуют в деловой активности их головного мозга.

Получилась нелепая картина: природа организма дает ему невыполнимые задания, т. е. требует от него невозможного. В такой ситуации организму впору бухнуться перед собственной природой на колени и умолять ее не ставить перед ним непосильные двигательные задачи.

Психическое оторвалось у Бернштейна от физического и повисло в пустоте. Поэтому позволим себе не согласиться с выдающимся физиологом, когда он допускает наличие потребности при отсутствии путей ее удовлетворения. Если у пресмыкающихся есть потребность использовать передние лапы для чего-то еще, кроме локомоций, то, конечно, есть и определенные возможности для этого, и если у ребенка есть потребность схватить ручками какую-то вещь, то он может, пусть и не с первого раза, схватить ее.

Еще ярче, чем в книге "О ловкости и ее развитии", разлад между психическим и физическим проявился в главном труде Бернштейна - в его монографии "О построении движений". Здесь физиолог утверждает, что в животном мире имеет место естественный отбор, дающий преимущество тем организмам, которые не только лучше, чем остальные, чувствуют задачи, встающие перед ними, но и лучше осмысляют их [2, 22]. Отсюда вытекает следующее: так как животному, чтобы выжить, необходимо соотносить свою активность со смыслом стоящих перед ним задач, а бессознательного осмысления не бывает, то либо само это животное должно обладать сознанием, либо вместо него обладателем сознания должен быть кто-то еще, постоянно следящий за ним и по мере необходимости корректирующий его деловую активность. Оба эти предположения имеют ненаучный характер. Если признать за истину первое из них, то вопреки многочисленным фактам придется говорить об осознанной активности животных, если второе - о сверхъестественном руководстве ими.

3. Трудность и двигательная задача

Почему понятие двигательной задачи, призванное подчеркивать естественность животных, напротив, заставляет изображать их сверхъестественно? Посмотрим, какие рассуждения привели Бернштейна к этому понятию.

"Если для начала не побояться простой житейской терминологии, то последовательность в возникновении и реализации любого действия из класса так называемых произвольных движений можно представить в виде следующих этапов: 1) воспринята и в нужной мере расценена ситуация, т. е. обстановка и сам индивид, включенный в нее; 2) индивид определяет, во что нужно ему превратить эту ситуацию, что посредством его активности должно стать вместо того, что есть. Это уже выявившаяся двигательная задача…

Затем определяется для индивида: 3) вот что надо сделать, 4) вот как, с помощью каких двигательных ресурсов надо это сделать. Эти два микроэтапа представляют собой уже программирование решения определившейся задачи. За ним последует фактический процесс ее двигательного решения" [2, 406].

Итак, к понятию двигательной задачи Бернштейн вышел через анализ умственной деятельности, предшествующей физической, т. е. через описание микроэтапов психического процесса, свойственного лишь человеку. Это не помешало физиологу распространить данный анализ и на животных: "Было бы ошибочным думать, что перечисленные микроэтапы перехода от ситуации к действию присущи только активности высокоорганизованных нервных систем. Те же этапы также имеют место и в таких примитивнейших действиях, как, например, охота хищной рыбы за живой добычей" [2, 406].

"Но, - пишет далее Бернштейн, - задача действия, иными словами, результат, которого организм стремится достигнуть, есть нечто такое, что должно стать, но чего еще нет. Таким образом, задача действия есть закодированное так или иначе в мозгу отображение или модель потребного будущего" [2, 440]. Мы видим, что, уточняя определение двигательной задачи, физиолог отождествил ее сначала с результатом, к которому стремится организм, а потом - с моделью (образом) этого результата. Легко показать неправомерность и того и другого отождествления.

Вопреки утверждению Бернштейна, задача - это еще не результат. Результат появляется тогда, когда задача уже решена, т. е. перестала быть таковой. Но задача не есть и модель результата. Тот, кто решает задачу, может, конечно, предположить, к какому результату приведет этот процесс, и даже может смоделировать потребное ему будущее, но полученная им модель будет не задачей, а средством ее решения.

И все же бывает такое, что в качестве модели будущего выступает задача - правда, не всякая, а лишь решенная. Модель-задача используется в целях обучения. При этом важно отметить, что для учителя она не задача, а для ученика - не модель. Возьмем, к примеру, обучение на производстве. Мастер сборочного цеха дал подчиненным ему рабочим задание приступить к сборке автоматических устройств, новых для его рабочих, но хорошо известных ему. Для мастера задача, которую он поставил, не задача, а модель нужного ему будущего, т. е. освоенного под его руководством производства. При этом он озадачил и себя, но не сборкой новых автоматов, а освоением их производства рабочими вверенного ему цеха.

Мастер, подобный тому, который только что фигурировал в нашем примере, - мудрый учитель, опытный наставник, - присутствует и у Бернштейна, когда он рассматривает двигательную задачу как модель (образ) потребного будущего. То, что присутствует этот мастер неявно, существа дела не меняет. Но наряду с понятием "модель потребного будущего" печать присутствия какого-то учителя несет на себе и понятие "двигательная задача", ибо задачу всегда кто-то дает, ставит - учитель, наставник, руководитель. Правда, часто говорят, что задачи ставит не кто-то, а природа, жизнь и т. п., но в этих случаях используют язык образов, а не научных понятий.

Итак, употребляя технические термины "модель потребного будущего" и "двигательная задача", физиолог, хочет он того или не хочет, вводит в свои рассуждения некого мастера, учителя, причем даже тогда, когда, с точки зрения науки, ни о каком мастере не может быть и речи. В самом деле, какой-такой мастер мог озадачивать животных до появления на Земле человека? По Бернштейну (точнее, по его терминам), выходит, что мастер все-таки был, и наставлял он не только животных - практически всю живую природу, ибо любая оплодотворенная зародышевая клетка есть носитель "закодированной в ней тем или иным образом модели будущего организма" [2, 429].

Этот не известный науке мастер хорошо известен религии. Его имя - Бог. Благодаря оплошности Бернштейна, Бог получил возможность прописаться в физиологии и психологии как автор моделей потребного для живых организмов будущего. Вот в какие мистические дебри может завести ученого-материалиста "простая житейская терминология", если неосторожно, некритически использовать ее.

Утверждение Бернштейна, что ведущим фактором усложнения головного мозга является стоящая перед организмом двигательная задача, - это попытка объяснить церебральную эволюцию естественно, психофизически. Но, выбрав правильную позицию естественного объяснения, ученый, как было показано, защищает ее непоследовательно, то здесь, то там отрывая психическое от физического и превращая тем самым естественное в сверхъестественное. В чем причина его колебаний? В том, что к физиологии он шел от механики. Это своеобразие научного пути предопределило и силу и слабость Н. А. Бернштейна как теоретика-физиолога.

Стремление втиснуть живой процесс деловой активности в жесткие механические (кибернетические) рамки привело к тому, что нередко он выглядит у Бернштейна то как мертвое, автоматическое, чисто физическое построение движений, то как чудесное, сверхъестественное, чисто психическое моделирование потребного для живого организма будущего. За этими крайностями, в которые то и дело впадал создатель физиологии активности, легко не заметить главного - мучительных усилий ученого представить деловую активность в единстве ее физической и психической сторон.

Усилия выдающегося физиолога не пропали даром. С помощью двигательной задачи, взятой как образ трудности, Бернштейн смог передать психофизический характер деловой активности. Но теория требует не образов, а понятий.

Попытка физиолога перейти от образа трудности к стоящему за ним понятию оказалась, как мы видели, неудачной. Бернштейн встал на ложный путь: вместо преобразования двигательной задачи как образа трудности в понятие трудности, он осуществил замену образа трудности на понятие двигательной задачи и далее - на понятие модели потребного будущего, все дальше уходя при этом от истины. Как образы, помогающие понять, о чем идет речь, двигательная задача и модель потребного будущего могут иметь физиологический характер, как понятия - нет, ибо это понятия не физиологии, а технических наук, в частности кибернетики.

Когда речь идет о животных, - а физиологи чаще всего говорят именно о них, - нужно использовать не понятие задачи, а более общее и простое понятие трудности. Задачи имеют место только в человеческом мире, в животном мире их нет. Тем более нет каких-либо моделей.

4. Трудность и образ потребного будущего

Отрыв психического от физического, обнаруженный нами в теоретических построениях Бернштейна, не мог не проявиться и в его кибернетической схеме, разработанной для описания живого организма как саморегулирующегося устройства (СУ). В данной схеме "центральным командным постом", по образному выражению Бернштейна, является задающий элемент. Внося в систему то или иное значение регулируемого параметра, этот элемент опирается на двигательную программу, составленную в соответствии с образом потребного для организма будущего. Как образу будущего удается определять команды задающего элемента? Проблема заключается в том, что "для перевода с языка пространственно-кинематических представлений, на котором психологически строится первичный проект движения, на язык фактической мышечной динамики требуется довольно сложная перешифровка, которая вдобавок тем сложнее и прихотливее, чем совершеннее выполняемое движение" [2, 48].

В случае с техническим устройством ответ простой: эту перешифровку обеспечивает конструктор СУ. Технику создает человек, она всегда зависит от него и неизменно выступает как неорганическое дополнение к его органическому телу. Но что ответить на заданный нами вопрос, если рассматривать весь организм, а не только его часть, причем искусственную? Бернштейн разводит руками: "Как именно, какими физиологическими путями может образ предвидимого или требуемого эффекта действия функционировать как ведущий определитель двигательного состава действия и программы отправлений задающего элемента, - это вопрос, на который еще и не начал намечаться сколько-нибудь конкретный и обоснованный ответ" [2, 362].

А нельзя ли хотя бы в простых случаях обойтись без образа будущего, анализируя двигательную активность? Бернштейн решительно отвергает такую возможность: "Привлечение мной для характеристики ведущего звена двигательного акта понятия образа или представления результата действия, принадлежащего к области психологии, с подчеркиванием того факта, что мы еще не умеем назвать в настоящий момент физиологический механизм, лежащий в его основе, никак не может означать непризнания существования этого последнего или выключения его из поля нашего внимания" [2, 362].

Психологи В. П. Зинченко и А. И. Назаров решили подойти к вопросу о перешифровке, который поставлен Бернштейном, несколько иначе, чем он. "Фактически, - отмечают эти авторы, - здесь сформулирован один из модусов психофизической проблемы: как психический образ движения превращается в нейромышечную динамику? По-видимому, мы еще долго не сможем ответить на этот вопрос, если будем формулировать его в таком виде. Дело в том, что гораздо более важным и легче раскрываемым является обратный вопрос: как нейромышечная динамика превращается в психический образ? Ведь в онтогенезе простейшие двигательные акты предшествуют образу. Вначале было движение" [3, 594].

Психологи поступили правильно. Бернштейн начинает с психического образа будущего, т. е. с мысли, и спрашивает, как мысль (нематериальное) переходит в дело (материальное). Но сначала нужно выяснить обратное - как дело переходит в мысль, ибо первично материальное, а нематериальное вторично. Не решив этот обратный вопрос, не решить и прямой. Однако, заменив вопрос Бернштейна на обратный и исправив тем самым ошибку, которую допустил физиолог, Зинченко и Назаров не смогли довести дело до конца: их ответ на исправленный ими вопрос следует признать неудовлетворительным. Психологи должны были показать психический образ будущего как возникающий в деловой активности, но вместо этого они взяли его как исходную данность.

"Множество спонтанных эффекторных команд", пишут Зинченко и Назаров, порождало "различные двигательные проявления", которые затем превращались в "полимодальные афферентные паттерны". Попадая в центральную нервную систему, "афферентный паттерн встречается с текущим эффекторным паттерном, вызвавшим перцептивно закодированное движение" [3, 592 - 593].

Согласно предложенной психологами картине, совокупность эффекторных паттернов функционирует как резервуар, из которого головной мозг черпает содержание своих "спонтанных эффекторных команд". У нас нет оснований считать мозг безмозглым командиром. Поэтому, прежде чем скомандовать, он должен отобрать подходящий для решения текущей двигательной задачи эффекторный паттерн и только после этого пустить его в ход. Но в таком случае эффекторные команды, с которых, по мнению Зинченко и Назарова, начинается двигательный акт, вовсе не спонтанные, и начинать описание акта нужно было не с них, а с выбора головным мозгом подходящего паттерна.

Однако главный недостаток картины, нарисованной психологами, в другом. Что есть "текущий эффекторный паттерн", пребывающий в центральной нервной системе, как не переодетый по новой моде психический образ будущего? Правда, он не афферентный, как у Бернштейна, а эффекторный, но существенной разницы между афферентным и эффекторным образами, по-видимому, нет, раз они запросто встречаются друг с другом в центральной нервной системе. То, к чему следовало прийти, оказалось данным с самого начала.

Чтобы избежать логического сбоя, подобного тому, который допустили Зинченко и Назаров, деловую активность позвоночных нужно рассматривать с точки зрения труда - как трудность, подлежащую преодолению. Эргат (деловой орган), затруднив свой спонтанный акт столь же спонтанным актом другого эргата, вынуждает последний создать в головном мозге палеокинетическую версию своих эффекторных сигналов с тем, чтобы центральная нервная система, выступая в качестве посредника, наложила эту версию на эффекторные сигналы затрудненного акта. Благодаря такому посредничеству затрудненный акт оказывается смодулированным в соответствии с требованиями затрудняющего акта, и между двумя актами возникает гибкая связь, т. е. упражнение, отношение причины и действия.

Психического образа потребного будущего в такой активности нет. Он просто не нужен. Критикуя физиологию активности, Б. Ф. Поршнев совершенно справедливо подчеркивает, что не следует применять "к животным ее принцип "модели потребного будущего": лишь деятельность человека регулируется этим принципом, а поведением животного управляет опыт прошлого, но корректируемый меняющимися обстоятельствами. Будущего же животному взять неоткуда, животное обладает только прошлым и настоящим" [4, txt04.htm#p6].

Там, где Бернштейн видит лишь одно дело, неокинетическое осуществление которого палеокинетически корректируется извне - центральной нервной системой, загоняющей движение в рамки невесть откуда взявшегося образца, мы разглядели два дела, связанных упражнением. В их упражнении центральная нервная система является не руководителем, а посредником.

Список литературы

1. Бернштейн Н. А. О ловкости и ее развитии. М.: Физкультура и спорт, 1991, 288 с.
2. Бернштейн Н. А. Биомеханика и физиология движений. М.: Издательство "Институт практической психологии", Воронеж: НПО "МОДЭК", 1997, 608 с.
3. Зинченко В. П., Назаров А. И. Послесловие. // Бернштейн Н. А. Биомеханика и физиология движений. М.: Издательство "Институт практической психологии", Воронеж: НПО "МОДЭК", 1997, 608 с.
4. Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии) [Электронный ресурс] / Б. Ф. Поршнев; Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры; Web-мастер Данченко В. - Электрон. дан. (1.060 Kb). - Киев: Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры, [199-]. - Режим доступа: http://psylib.ukrweb.net/books/porsh01/; свободный. - Загл. с экрана.




ПРИЧИНА И ДЕЙСТВИЕ КАК ПРОТИВОПОЛОЖНЫЕ МОМЕНТЫ УПРАЖНЕНИЯ

1. Затруднение как основа причинности

Чтобы выйти к отношению причины и действия, нужно рассмотреть затруднение актов позвоночного (вертебрального) организма, т. е. столкновение его дел, в результате которого возникает упражнение - преодоление (отношение) трудностей. Для примера возьмем затруднение (упражнение) прыганья в верчении: 1 прыжок затрудняется (упражняется) в 2 поворотах.

Два разнородных дела, прыганье и верчение, играют здесь две различные роли. Прыганье, затруднив себя в верчении, упражняется в нем, верчение, предоставив материал для этого затруднения, упражняет прыганье. Первое дело играет активную (ведущую), второе пассивную (фоновую) роль. Функция первого дела - причина, действенный труд, или, другими словами, оно пребывает в действенности, действует (вызывает, или воплощает, свое действие), активизирует деловую активность. Второе дело функционирует как действие, действительный труд, т. е. пребывает в действительности, испытывает, или воплощает собой, действие причины.

Причина и действие - это соотносительные, нераздельные моменты, но в то же время исключающие друг друга или противоположные крайности, т. е. полюсы одного и того же упражнения. Они всегда распределяются между различными делами, которые затруднением ставятся в отношение друг к другу. Я не могу, например, затруднить прыганье в прыганье. Формула "1 прыжок = 1 прыжку" не указывает на упражнение. Она говорит скорее совсем о другом: 1 прыжок есть не что иное, как 1 прыжок, т. е. определенное количество возбуждаемого прыганья.

Тем не менее данное уравнение долгое время считалось в физиологии формулой упражнения. До сих пор бытует мнение, согласно которому упражнять какое-либо дело значит просто повторять его раз за разом, упорно и монотонно: 1 прыжок = 1 прыжку = 1 прыжку = 1 прыжку =…

В научных кругах такое мнение характерно для тех, кто сводит упражнение к постепенному проторению в головном мозге нервного пути, соответствующего новой, более совершенной, чем прежние, схеме поведения, которую упражняющийся организм получает откуда-то извне в готовом виде. "Заметим, - резонно оппонирует этому поверхностному взгляду Н. Бернштейн, - что если бы упражнение или тренировка навыка сводились к проторению или продалбливанию чего бы то ни было на основе бесчисленных повторений, то это не могло бы привести ровно ни к чему хорошему, так как именно в начале развития навыка, когда движения неправильны и неловки, затверживать-то и нечего" [1, 229].

"Последовательные шаги при беге опытного спортсмена, - развивает физиолог свою чрезвычайно важную для понимания упражнения мысль, подключая к логическому аргументу конкретный факт, - так же неотличимы друг от друга, как монеты одной и той же чеканки, но эта одинаковость получается не от того, что мозг бегуна приладился посылать мышцам ног совершенно одинаковые двигательные импульсы… Более того, точно установлено, что если бы в мышцы в самом деле были засланы подряд десять совершенно одинаковых между собой серий двигательных импульсов, то из этого получилось бы в лучшем случае десять уродливых шагов, не похожих ни друг на друга, ни на движения бега вообще. В худшем, но вполне возможном случае бегущий просто потерял бы равновесие и упал на втором же шаге. Там, где было бы нужно срочно и точно отразить какую-нибудь неожиданную внешнюю силу, вызванную неровностью дорожки, скользким местом и т. п., там его мозг продолжал бы упрямо и слепо печатать свои однообразные штампы, лишенные всякой приспособительности" [2, 211].

Из сказанного ясно, почему упражнение нельзя рассматривать как вдалбливание в мозг готовой формы поведения, как простое повторение строго определенных движений. Упражняя какое-то дело, мы не только не ломаем естественность движений, но, напротив, приходим к ней. Результатом упражнения является навык, не имеющий ничего общего с искусственной формулой деловой активности и потому не представляющий собой застывший двигательный штамп. "…Двигательный навык, - пишет Бернштейн, - не может представлять собой стойкой эффекторной формулы какого-либо последования нервно-мышечных импульсов. …Такой стандартной формулы и не может образоваться в центральной нервной системе, так как вся сущность двигательной координации как раз состоит в непрерывном прилаживании эффекторных импульсов к внешним условиям, все время меняющимся и требующим неусыпной слежки за ними со стороны рецепторики. … Столь же невозможно ожидать в основе двигательного навыка какого бы то ни было стандарта сенсорных коррекций, обладающих именно в силу их приспособительности ничуть не меньшей изменчи-востью, чем эффекторные импульсы. Ни эффекторные, ни рецепторные, ни какие-либо еще центры и системы мозга не могут являться пунктами для локализации в них стойких проторенных или запечатленных другим образом следов двигательного навыка" [1, 229].

Упражнению такой штамп не требуется. Зато без труда оно не обходится никогда: именно труд, вызывая трудности и заставляя их испытывать, приводит к тому, что позвоночный организм преодолевает их, т. е. упражняет присущую ему от природы активность, улучшая, развивая ее, придавая ей новое качество.

И все же в упражнении имеется повторение, но, по меткому выражению Бернштейна, "повторение без повторения". "Разгадка этого кажущегося парадокса в том, что упражнение представляет собой не повторение и не проторение движения, а его построение. Правильно проводимое упражнение повторяет раз за разом не средство, используемое для решения данной двигательной задачи, а процесс решения этой задачи, от раза к разу изменяя и улучшая средства" [1, 230]. Более точно, на языке физиологии, а не технических наук, следует сказать так: в упражнении повторяется не данное дело, а процесс преодоления его трудностей.

Упражнение возникает при затруднении дел, т. е. тогда, когда они сталкиваются друг с другом. Данное дело, например прыганье, может упражнять себя лишь в другом деле, т. е. действенно, причинно. Причинность прыганья предполагает поэтому действительность упражняющего его дела. С другой стороны, это последнее, выступая в качестве действия, не может в то же время играть роль причины. Не оно упражняет себя. Оно лишь доставляет материал для упражнения другого дела.

Правда, выражение "1 прыжок = 2 поворотам" включает в себя и обратное отношение: "2 поворота = 1 прыжку". Но упражнение приходится осуществить в обратном порядке, чтобы роль причины перешла к верчению. При этом действием вместо верчения становится прыганье.

Следовательно, одно и то же дело в одном и том же упражнении не может одновременно функционировать как обе трудности - как причина и как действие. Более того: последние полярно исключают друг друга. Пребывает ли данное дело в действенной трудности или в противоположной ей действительной трудности - это зависит исключительно от его места в данном упражнении, т. е. от того, потребляется ли оно как дело, которое упражняется, или же как дело, которое упражняет.

2. Современная наука о причине и действии

То, что причина и действие суть противоположные моменты упражнения и, следовательно, не могут рассматриваться вне того или иного упражнения и независимо друг от друга, не является, к сожалению, общепринятым научным фактом. Это крайне негативно сказывается на теоретическом исследовании и причины, и действия, и упражнения в целом.

Причину обычно понимают чрезвычайно широко, игнорируя, что, строго говоря, она представляет собой не что иное, как действенный труд и, следовательно, рассуждать о причинности безотносительно к позвоночным организмам нельзя. Между тем подобные рассуждения далеко не редкость, и эта порочная практика закреплена на уровне энциклопедических статей. "Причинность всеобща, - утверждает, например, "Философский энциклопедический словарь", - так как нет явлений, которые не имели бы своих причин…" [3, 511] На самом деле, таких явлений сколько угодно. Другое дело, что нет явления без соответствующей ему сущности, но сущность не тождественна причине.

Отношение причинности - это отношение причины и действия [4, 208]. Причина есть то, что порождает действие [4, 210]. Однако такому определению причины сейчас предпочитают другое, в котором вместо действия фигурирует следствие. При этом отношение причинности трактуется как причинно-следственная связь: "Сущностью причинности является производство причиной следствия" [3, 511].

Рассматривать отношение причины и следствия означает брать отношение источника действия к его результату. А где же само действие? Оно уходит в тень как нечто несущественное для анализа причинности. Между тем сама по себе причина не производит следствие. Его производит действие причины.

Покажем на простом примере, насколько грубо и примитивно подается отношение причинности при причинно-следственном анализе. Говорят: метеорит - причина лунного кратера. Спросим: почему? Потому, объяснят нам, что столкновение метеорита с Луной произвело свое следствие, кратер. Но в таком случае, скажем мы, в качестве ближайшей причины кратера следует рассматривать не метеорит, а его столкновение с Луной. Хорошо, согласятся с нами, уточним, что причина кратера - удар метеорита о лунную поверхность. А где же действие этой причины? - спросим мы и получим примерно такой ответ: действием данного удара является создание кратера. Но разве удар метеорита о поверхность Луны и создание кратера не один и тот же процесс? - снова спросим мы. Да, один, снова согласятся с нами, но, с одной стороны, этот процесс - причина, а с другой - действие. А почему мы должны рассматривать один и тот же процесс с двух сторон? - спросим мы. Потому, ответят нам, что вы сами этого захотели и потому, что этого требует теория, а вообще-то, достаточно взять данный процесс только как причину. Нам даже могут сказать, что причина и есть действие [5, 154-155], или еще круче - не просто действие, а взаимодействие [6, 121].

Причинно-следственный анализ, как показывает рассмотренный нами пример, делает понятие действия лишним для науки, заставляет думать, будто это понятие искусственное, надуманное, внешнее по отношению к предмету исследования, будто отношение причинности, о котором писал Гегель и другие философы-классики, - сугубо теоретическая конструкция, не имеющая практической ценности и сохраняемая в научной сфере исключительно для удобства умственной деятельности некоторых старомодно мыслящих теоретиков.

Несмотря на популярность причинно-следственного анализа термин "действие" встречается в трудах современных ученых не менее часто, чем термины "причина" и "следствие". При этом понятие действия, как и понятие причины, используется слишком широко. "У нас нет оснований, - пишет, например, П. Я. Гальперин, - исключить действие физических тел из группы тех явлений, которые на всех языках обозначаются словом "действие"… Особенность и ограниченность физического действия … заключается в том, что в неорганическом мире механизм, производящий действие, безразличен к его результатам, а результат не оказывает никакого, кроме случайного, влияния на сохранение породившего его механизма. "Вода точит камень" - таково действие воды на камень, но результаты этого действия безразличны для источника и не поддерживают ни его существование, ни этого его действия" [7, 244].

Разумеется, психолог вовсе не собирался утверждать, что любая вода, точащая камень, входит в состав того или иного механизма, который производит на камень точащее действие, но получилось именно так. Почему же возник этот курьез? Потому что Гальперин допустил существование физических действий без какого-либо труда, т. е. без участия живой природы (точнее - позвоночных организмов). Вода может быть частью действующего механизма, но только в составе неорганического тела человека, которое дополняет его органическое, позвоночное тело. Вообще, говоря о действии неорганического тела, не следует забывать про связь этого тела с органическим, т. е. про труд.

Еще одна распространенная ошибка - отождествление дела и действия. Бесспорно, общее у них есть: всякое действие - дело. Но из этого не следует, что всякое дело - действие. В процессе упражнения данное дело может представлять собой не действие, а его причину.

Отождествление дела и действия характерно, к примеру, для социологии. Здесь любое дело, как правило, считается действием, и значит, причину этого дела можно отодвинуть на второй план или вообще не рассматривать.

Известный американский социолог Т. Парсонс, рассматривая действие в качестве основной социальной единицы, а значит, отождествляя его с делом, дает определение единичного действия (акта) не через причину, а через производные от нее цель и норму [8, 95]. При этом цель и норма не очень-то выиграли по сравнению с причиной: при построении теоретической схемы действия Парсонсу важно, что они есть - и только. Всегда ли они есть и почему, для социолога не проблема: "Акт по определению должен иметь "цель"" [8, 95], "нет никакой необходимости, с точки зрения задач данной работы, даже поднимать вопрос, является ли поведение человека "действительно" ориентированным нормативно" [8, 137].

Для идущего по стопам Парсонса К. Момджяна социальное действие тоже выступает как основная социальная единица, как "целостное проявление человеческой деятельности, содержащее в себе все атрибутивные свойства социальной субстанции" [9, 229]. Однако, в отличие от Парсонса, перечисляя регуляторы действия, Момджян говорит не только о формах сознания (целях, нормах и т. п.), но и о формах материи (потребностях и интересах). К причиняющей подсистеме действия он относит лишь материальные регуляторы [9, 274]. Впрочем, это не мешает ему приписывать статус причины и формам сознания: "…Любая деятельность программируется и направляется сознанием, которое выступает в качестве причины человеческих действий" [9, 264]. Терминологическая неряшливость Момджяна в вопросе о причинах действий свидетельствует о несерьезности его отношения к этому важному социологическому вопросу. В результате дело предстает в искаженном, одностороннем виде, без должного учета его ведущей, действенной стороны.

Список литературы

1. Бернштейн Н. А. Биомеханика и физиология движений. М.: Издательство "Институт практической психологии", Воронеж: НПО "МОДЭК", 1997, 608 с.
2. Бернштейн Н. А. О ловкости и ее развитии. М.: Физкультура и спорт, 1991, 288 с.
3. Философский энциклопедический словарь. М.: Сов. энциклопедия, 1989, 815 с.
4. Гегель Г. В. Ф. Наука логики. В 3-х томах. Т. 2. М.: Мысль, 1971, 248 с.
5. Материалистическая диалектика как научная система / Под ред. А. П. Шептулина. - М.: Изд-во МГУ, 1983, 296 с.
6. Диалектическая логика. /Под ред. З. М. Оруджева, А. П. Шептулина. М.: Изд-во МГУ, 1986, 298 с.
7. Гальперин П. Я. Психология как объективная наука. М.: Изд-во "Институт практической психологии", Воронеж: НПО "МОДЭК", 1998, 480 с.
8. Парсонс Т. О структуре социального действия. М.: Академический Проект, 2000, 880 с.
9. Момджян К. Х. Введение в социальную философию: Учеб. пособие. М.: Высшая школа, КД "Университет", 1997, 448 с.




О МЕТОДОЛОГИЧЕСКИХ ПРОБЛЕМАХ ЭВРИСТИКИ

Глобальные социальные проблемы в силу их нестандартности и стремительно растущей сложности не могут быть решены иначе, как творчески. Вот почему вопрос о создании эффективной методологии творчества чрезвычайно актуален, и его актуальность растет с каждым годом.

Казалось бы, этот методологический вопрос не должен вызывать серьезного беспокойства, ибо его решением уже десятки лет занимается целая армия высококвалифицированных специалистов. Результаты их исследований изложены в массе солидных книг, составляющих внушительный сектор эвристики в рамках современной научной литературы. Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что подавляющее большинство этих книг посвящено не методологии творчества, а методологии организации творчества, т. е. не вопросу "Как стать творцом?", а второстепенным вопросам "Как помочь творцу?" и "Что нужно творцу, чтобы творить?"

Подмена первого вопроса вторым и третьим характерна для литературы по проблеме искусственного интеллекта. Авторы книг на эту тему, подчеркивая, что основным предметом их научного интереса является творчество, называют то, над чем они работают, теориями эвристических решений, распознавания образов, выдвижения гипотез и т. п., а на деле заняты разработкой методов компьютерной обработки информации и описанием конкретных программ для электронно-вычислительной техники.

Яркий пример - книга Д. Мичи и Р. Джонстона "Компьютер - творец". Начав с констатации того тревожного факта, что научно-технический прогресс вызвал лавину не возникавших ранее глобальных проблем и тем самым поставил мир на грань катастрофы, Мичи и Джонстон связали спасение человечества не с разумом людей, а с интеллектом создаваемых ими машин: "Могут ли неодушевленные творения техники найти ответы на вопросы, которые она сама же и поставила, и еще на мириады других, приводящих в отчаяние род человеческий? Способны ли сами машины прийти к решениям, которые ускользают от человеческого разума? В нашей книге мы хотели доказать, что в принципе это возможно и, более того, в будущем это обязательно должно случиться.

Подобное утверждение - не просто плод мечтаний оптимиста-технократа. Оно основывается на открытиях, которые день за днем совершаются в различных лабораториях мира, наиболее плодотворно работающих в области вычислительной техники. Длительное время ошибочно считалось, что на выходе компьютера можно получить лишь то, что заложено в него на входе. … Теперь, однако, неопровержимо доказано, что от компьютеров можно получить нечто совершенно новое, а именно знания. Эти знания в свою очередь могут принимать форму оригинальных идей, стратегий и решения реальных проблем" [1, 14 - 15].

Глубокая убежденность авторов в креативных способностях ЭВМ базируется на их хорошем знании компьютерной техники и плохом знании философии, физиологии, психологии и социологии. "Нам далеко не ясно, что такое творчество…" - признаются Мичи и Джонстон в своей некомпетентности, с точки зрения научного изучения креативности [1, 34]. Впрочем, это признание не помешало им тут же заявить о себе как о знатоках, с этой же самой точки зрения: "В значительной мере творчество заключается в том, чтобы увидеть связи там, где их раньше никто не замечал", а потом, опираясь на данное определение, приписать творческие качества транзисторной схеме: "Даже транзисторная схема, реализующая наиболее интересные из современных методов распознавания образов, занята поиском связей, так как именно к этому сводится поиск свойств и признаков, общих для всех образов, на которых осуществлялось обучение, и для того образа, который схеме нужно распознать" [1, 35].

В том же духе Мичи и Джонстон рассуждают о процессе познания. "Знание - это способность давать правильные ответы на поставленные вопросы", - отмечают авторы книги "Компьютер - творец" и утверждают, будто бы "ныне уже не вызывает сомнений, что компьютеры могут отвечать на вопросы, а следовательно, они могут обладать знаниями" [1, 121]. Но это еще не всё: "Гораздо менее известно то, что компьютеры могут не только владеть знаниями, но и создавать их" [1, 121].

Поразительно, но факт: специалисты-компьютерщики, считая своим научным долгом чрезвычайно строго и сухо, даже занудно излагать содержание своих теорий обработки информации, с той же степенью чрезвычайности пренебрегают требованиями других наук, высказываясь, например, на психологические темы с потрясающей расхлябанностью и легкомысленностью. В самом деле: говорить, что компьютер мыслит, творит, обучается, владеет знаниями и т. п. можно лишь в переносном смысле, на языке образов, свойственном поэзии, а вовсе не науке.

Эта легкомысленность имеет место не только на Западе, хотя впервые она проявилась именно там. Вслед за западными коллегами и отечественные специалисты-компьютерщики не заботятся о научной взвешенности своих высказываний за пределами обсуждения проблем электронной обработки информации. Например, Е.А. Александров, неоднократно используя в исследовании естественного и искусственного интеллектов психологическое понятие "восприятие", забыл определить последнее в основном тексте своей книги и вынужден был устранить этот пробел в сноске: "Здесь и далее под восприятием или, точнее, чувственным восприятием понимается широкий класс возбуждений, получаемый из среды" [2, 60].

При таком определении к чувственному восприятию легко отнести, к примеру, возбуждение тока в электрическом контуре при подключении источника питания. Было бы желание, а у компьютерщиков оно, как правило, есть. Между тем в психологии восприятие - это "субъективный образ предмета, явления или процесса, непосредственно воздействующего на анализатор" [3, 83]. Таким образом, психологи предлагают понимать под восприятием гораздо менее широкий класс возбуждений, чем тот, который фигурирует у Александрова и других разработчиков компьютерной "теории эвристических решений".

Эвристическим поиском разработчики программ электронной обработки информации называют тот, который обходится без полного перебора возможных вариантов [4, 37]. Стало быть, на языке информатики любая машина, в которую вложена программа сокращенного выбора, работает эвристически, т. е. творит. Ясно, что такое крайне упрощенное понимание творческого процесса качественно отличается от общепринятого.

Последнее нашло свое отражение в философском словаре, где творчество трактуется как "деятельность, порождающая нечто качественно новое, никогда ранее не бывшее" [5, 642]. Следовательно, творить могут только люди, ибо, строго говоря, только они могут быть деятелями, субъектами, т. е. теми, кто самостоятельно осуществляет какие-либо дела. "…Творчество - истинно человеческое и только человеческое качество, которое вырвало его из глубин органического мира и вознесло над всей природой", - подчеркивает Н.В. Гончаренко [6, 307].

Именно такое понимание творчества должно быть положено в основу всех эвристических исследований. Правда, с небольшим, но очень важным уточнением: творческим можно считать лишь целенаправленное созидание нового, поскольку того, кто случайно преобразует окружающий мир, вряд ли стоит называть творцом.

Понимание творчества как целенаправленной инновационной деятельности очень ярко и убедительно обосновала В.И. Самохвалова: "Только человек из всех живущих на Земле может в собственном смысле слова творить, т. е. создавать, строить, повинуясь не инстинкту, но в соответствии с осознаваемым замыслом или целью, и развивать эту способность не только "из потребности", но и "из возможности". В целом правомерно утверждать, что человеку удалось стать собственно человеком именно благодаря наличию широко понимаемой способности к творчеству и обусловленной ею возможностью создать свой собственный мир, "вторую природу", которая, будучи построена им самим, сообщила человеку определенную независимость от первой, породившей и по-прежнему окружающей его природы" [7, 34].

Спору нет: условия, благоприятствующие творческой деятельности, изучать необходимо. Одним из таких условий является наличие электронных программ обработки массивов информации, ибо эти программы существенно расширяют возможности современного творца, освобождая его от решения стандартных, не требующих творчества задач.

Но создатели компьютерных программ не изучают сущность творчества, не выясняют, какие условия существенны для творческого процесса, а какие нет. Вот почему они не способны дать строго научный ответ на самый актуальный вопрос современности "Как стать творцом?" и предложить такую методологию творчества, которая стала бы эффективным средством обуздания растущей лавины глобальных проблем цивилизации.

Наибольший интерес в плане создания эффективной методологии творческой деятельности представляет теория решения изобретательских задач (ТРИЗ), создатель которой Г.С. Альтшуллер гордо заявлял, что с помощью ее главного инструмента - алгоритма решения изобретательских задач (АРИЗ) - любой желающий (была бы голова на плечах!) может стать творцом высокого уровня.

Дело не столько в амбициозных заявлениях Альтшуллера, сколько в том, что он и его ученики своей многолетней практической деятельностью доказали способность ТРИЗ развивать творческие качества личности. С помощью этой теории сделаны сотни изобретений, подтвержденных патентами. Консультанты-тризовцы привлекаются к решению нестандартных проблем в крупнейших корпорациях мира ("Дженерал моторс", "Форд", "Боинг", "Кодак", "Самсунг", "LG Electronics", "Рено", "Ситроен" и др.) [8, 14].

Однако при всех своих несомненных успехах ТРИЗ, во-первых, не получила того широкого распространения, на которое рассчитывал ее создатель, а во-вторых, до сих пор не добилась официального признания в научных кругах. Чем объяснить успехи и неудачи ТРИЗ? Ответ на этот вопрос содержится в моем философском эссе "Нужна ли тризна по ТРИЗ?", краткий вариант которого можно найти в приложении к учебному пособию "Логика творчества" [9, 201 - 216], а в полном виде - на моем сайте в Интернете (http://www.strix63.narod.ru). Необходимы дальнейшие исследования научного наследия Г.С. Альтшуллера - такие, которые позволят открыть новые горизонты в решении главного вопроса эвристики "Как стать творцом?".

Список литературы

1. Мичи, Д. Компьютер - творец / Д. Мичи, Р. Джонстон. - М.: Мир, 1987. - 255 с., ил.
2. Александров, Е.А. Основы теории эвристических решений. Подход к изучению естественного и построению искусственного интеллекта / Е.А. Александров. - М.: "Советское радио", 1975. - 256 с.
3. Большой психологический словарь / Сост. и общ. ред. Б.Г. Мещеряков, В.П. Зинченко. - СПб.: ПРАЙМ-ЕВРОЗНАК, 2003. - 672 с.
4. Ефимов, Е.И. Решатели интеллектуальных задач / Е.И. Ефимов. - М.: Наука, Главная редакция физико-математической литературы, 1982. - 320 с.
5. Философский энциклопедический словарь / Под ред. С.С. Аверинцева и др. - М.: Сов. энциклопедия, 1989. - 815 с.
6. Гончаренко, Н.В. Вдохновение и интуиция / Н.В. Гончаренко // Психология художественного творчества: Хрестоматия. - Мн.: Харвест, 1999. - 752 с. С. 296 - 319.
7. Самохвалова, В.И. Творчество и энергии самоутверждения / В.И. Самохвалова // Вопросы философии, 5, 2006. - С. 34 - 46.
8. Гаврилов, М.И. Спутник, калашников, ТРИЗ / М.И. Гаврилов // Изобретатель и рационализатор, 6, 2007. - С. 16 - 18.
9. Горлов, А.В. Логика творчества: учебное пособие / А.В. Горлов. - Орел: ОрелГТУ, 2006. - 217 с.




Л.С. ВЫГОТСКИЙ И З. ФРЕЙД О ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТВОРЧЕСТВЕ

Даже в наше время распространено мнение, будто художественное творчество - дело сугубо личное, субъективное, случайное, будто обществу безразлично, есть ли в нем художники, нет ли их, так как наличие или отсутствие их якобы не оказывает существенного влияния на общественную жизнь. Это пережитки субъективистской эстетики. Субъективисты не учитывают того, что всякое социальное явление, веками существующее в обществе и занимающее в нем видное место, не может быть случайным - оно играет какую-то важную общественную роль. Но в чем заключается общественная роль художественного творчества? Разработанная Л.С. Выготским теория катарсиса помогает дать на этот сложный вопрос строго научный ответ.

"…Чувство первоначально индивидуально, а через произведение искусства оно становится общественным или обобщается", - утверждает Выготский [1, 233]. Обобществление чувств при художественном творчестве ускользает от научного анализа, когда художественное искусство сводят к дохудожественному. Сам Выготский дает почву для такой редукции, когда, имея в виду лишь художественное искусство, пишет просто: "искусство".

Поначалу искусство не было художественным и имело ярко выраженный практический характер. К примеру, песня организовывала коллективный труд, помогая людям действовать вместе в едином ритме. Художественным искусство становится тогда, когда оно отрывается от практики и начинает существовать как самостоятельная деятельность. Но, потеряв непосредственную связь с практической деятельностью, искусство остается искусством: оно, как и прежде, организует совместный труд, только теперь делает это опосредованно, через эмоциональный мир человека.

Художественное искусство вызывает эмоциональную реакцию особого, эстетического характера. "Мы могли бы сказать, что основой эстетической реакции являются вызываемые искусством аффекты, переживаемые нами со всей реальностью и силой, но находящие себе разряд в той деятельности фантазии, которой требует от нас всякий раз восприятие искусства. Благодаря этому центральному разряду чрезвычайно задерживается и подавляется внешняя моторная сторона аффекта, и нам начинает казаться, что мы переживаем только призрачные чувства. На этом единстве чувства и фантазии и основано всякое искусство. Ближайшей его особенностью является то, что оно, вызывая в нас противоположно направленные аффекты, задерживает … моторное выражение эмоций и, сталкивая противоположные импульсы, уничтожает аффекты содержания, аффекты формы, приводя к взрыву, к разряду нервной энергии.

В этом превращении аффектов, в их самосгорании, во взрывной реакции, приводящей к разряду тех эмоций, которые тут же были вызваны, и заключается катарсис эстетической реакции" [1, 206].

Таким образом, катарсис, по Выготскому, есть синтез противоположных эмоций, искусственно создаваемый художником. Для чего нужен этот синтез? Дело в том, что человек, участвуя в общественной жизни, как правило, не имеет возможности непосредственно переходить от положительной эмоции к отрицательной и наоборот с тем, чтобы в его эмоциональной сфере сохранялся необходимый для нормальной жизнедеятельности баланс. В результате чувства оказываются разбалансированными: одно из них доминирует над другими, подавляет их, делая эмоциональную реакцию на то или иное событие неадекватной. Вот в таких случаях и приходит на помощь художественное искусство - "общественная техника чувства" [1, 239].

Например, солдат, в строю наступая на врага, часто испытывает страх, который не удается погасить боевым задором. В этих условиях помогает военная музыка, роль которой "сводится вовсе не к тому, что она вызывает боевые эмоции, а, скорее, к тому, что она, уравновешивая в общем организм в этот критический для него момент со средой, дисциплинирует, упорядочивает его работу, дает нужный разряд его чувству" [1, 238].

Художественное искусство, таким образом, никогда прямо не порождает из себя того или иного практического действия, оно только готовит к этому действию, регулируя эмоциональную сферу личности в соответствии с потребностями общества. "Искусство есть … организация нашего поведения на будущее, установка вперед, требование, которое, может быть, никогда и не будет осуществлено, но которое заставляет нас стремиться поверх нашей жизни к тому, что лежит за ней" [1, 243].

Итак, художественное творчество играет очень важную роль общественного регулятора эмоционального мира личности. Оно необходимо и для становления личности, для воспитания общественного человека. "Недаром искусство с самых древних времен рассматривалось как часть и как средство воспитания, т. е. известного длительного изменения нашего поведения и нашего организма. …Все прикладное значение искусства в конечном счете и сводится к его воспитывающему действию, и все авторы, которые видят родство между педагогикой и искусством, получают … подтверждение своим мыслям со стороны психологического анализа" [1, 243].

Термин "психологический анализ" обычно связывают с именем З. Фрейда, а не Л.С. Выготского. Но последний проявил себя более проницательным психологом-аналитиком, чем первый, и, в частности, это видно при сравнении теории катарсиса и фрейдовской теории остроумия.

В книге "Остроумие и его отношение к бессознательному" З. Фрейд на многочисленных примерах шуток и комических ситуаций провел скрупулезное исследование техники остроумия, неоднократно демонстрируя при этом глубокий аналитический ум и писательское мастерство. Однако научную ценность данного трактата при несомненном исследовательском таланте его автора значительно снижает всего один, но чрезвычайно серьезный недостаток: отсутствие навыков применения диалектической логики, или, другими словами, диалектическая неразвитость мышления.

Чтение Фрейда создает впечатление, что про диалектическую логику он ничего не слышал. Вся логика, с его точки зрения, - формальная. Вот он приводит остроумный еврейский анекдот: "Один обедневший человек занял у зажиточного знакомого 25 флоринов, уверив его в своем бедственном положении. В тот же самый день благотворитель застает его в ресторане перед тарелкой семги с майонезом. Он упрекает его: "Как, вы занимаете у меня деньги, а потом вы заказываете себе семгу с майонезом. Для этого вам понадобились мои деньги?" - "Я не понимаю, - отвечает обвиняемый, - когда я не имею денег, я не могу кушать семгу с майонезом, когда я имею деньги, я не смею кушать семгу с майонезом. Когда же я, собственно, буду кушать семгу с майонезом?"" [3, 218].

"…Что замечательного можно сказать об ответе обедневшего? - рассуждает Фрейд. - Что ему, собственно, поразительным образом придан характер логичности. Но это - неправильно; ответ, конечно, нелогичен" [3, 218]. Почему же нелогичен? Потому что, во-первых, должник "защищается тем, что он употребил данные ему взаймы деньги на лакомый кусочек", а во-вторых, благотворитель "совсем не упрекает его в том, что ему захотелось семги как раз в тот день, когда он занял деньги, а напоминает ему о том, что он при настоящем своем положении вообще не имеет права думать о таких деликатесах. Этот единственно возможный смысл упрека обедневший бонвиван оставляет без внимания и отвечает на что-то другое, как будто он не понял упрека" [3, 218 - 219].

В данном анекдоте родоначальник психоанализа обнаружил технику остроумия, названную им "передвиганием", поскольку ее сущность "состоит в отклонении хода мыслей, в передвигании психического акцента с первоначальной темы на другую" [3, 220]. Из-за этого увиливания, ухода от исходной темы разговора, психолог и охарактеризовал ответ обедневшего еврея как нелогичный: еще бы - ведь нарушен принцип тождества! Отметим, что принцип тождества - формально-логический, в диалектической логике он не действует. Таким образом, он вовсе не общелогический, как подразумевает Фрейд. Но дело не столько в логических принципах, сколько в правильном психологическом анализе.

По мнению автора "Остроумия…", если устранить передвигание из ответа бедняка, получится примерно следующее: "Я не могу отказать себе в том, что мне нравится, а откуда я беру деньги для этого - это мне безразлично. В этом вы имеете объяснение того, почему я именно сегодня ем семгу с майонезом после того, как вы дали мне взаймы деньги" [3, 220]. И далее - жесткий этический комментарий: "Но это было бы не остротой, а цинизмом" [3, 220].

В анализе Фрейда получилось, что ответ обедневшего еврея на упрек его благодетеля является, во-первых, увиливанием с помощью нехитрых логических злоупотреблений, а во-вторых - закамуфлированным цинизмом, т. е. цинизмом в квадрате. И то и другое заслуживает лишь гневного осуждения, брезгливого неприятия. Почему же вместо отрицательных эмоций поведение должника в концовке анекдота вызывает беззлобный смех?

Да потому, что в его ответе нет ни увиливания, ни изощренного цинизма. Анализ данного анекдота надо проводить не так, как это сделано в книге "Остроумие и его отношение к бессознательному", а с точки зрения теории катарсиса, т. е. примерно так, как это делал Выготский в своей "Психологии искусства". Теория катарсиса, как мы знаем, предназначена для анализа художественных произведений. Следует ли применять ее к анекдотам? Следует, ибо любой остроумный анекдот есть не что иное, как маленькое художественное произведение.

Итак, приступим к психологическому анализу, который требует теория катарсиса.

Вначале обедневший еврей вызывает сочувствие, ибо занять денег ему пришлось из-за бедственного положения. Но потом, когда должник оказался застигнутым в ресторане, наше сочувствие сменяется осуждением и насмешкой: незадачливый любитель полакомиться с ходу попался. И, если бы богач, сказав то, что он сказал, сразу ушел, не дожидаясь ответа, или просто назвал бедняка бессовестным, а потом ушел, или даже ничего не сказал, а лишь показал должнику, что он все видит, глубоко возмущен и потому не желает ни о чем разговаривать, наше отношение к бедняку осталось бы однозначно отрицательным.

Но дальше происходит любопытный поворот: богач, оказавшись не высоконравственным человеком, а занудой-морализатором, заводит разговор, провоцирующий провинившегося должника на унизительные оправдания - унизительные в силу того, что оправдываться, с точки зрения строгой морали, нечем. Это меняет эмоциональное восприятие персонажей: богач, решивший поиздеваться, теряет нашу положительную оценку, а провинившийся бедняк, которого толкают на унижение, напротив, снова вызывает сочувствие.

Мы, как и богач, ждем оправданий, правда, ждем по-разному, и должник действительно стал оправдываться, но при этом неожиданно оказался хозяином положения. Неожиданно для нас, для богача и, по-видимому, для себя, поскольку мы не имеем веских оснований подозревать в обедневшем еврее прожженного циника, заранее заготовившего софистический ответ. Напротив, психологический анализ концовки анекдота приводит к выводу, что должник говорит крайне возбужденно, а не холодно-расчетливо. Он трижды упоминает семгу с майонезом, потому что все его мысли вертятся вокруг этого любимого блюда, которое у него под носом и которого он может сейчас же лишиться. Смысл этого ответа простой: страстное признание в любви.

Любовь сильнее строгих правил морали, поэтому оправдание должника, поскольку оно выражает его обожание семги с майонезом, не вызывает у нас отрицательных эмоций. Однако в этом оправдании присутствует и то, что подметил Фрейд: благодаря зацикленности обедневшего еврея на любимом блюде, его слова выстроились в форме нудного формально-логического рассуждения.

Такие рассуждения неприятны для нормального человека, они раздражают и отталкивают его, но зануда-благодетель должен принять занудное оправдание за нормальное, и, сделав это, он попадет в безвыходное, с точки зрения морали, положение. В самом деле, на оправдание должника ему надо возразить так: "Ты сможешь кушать семгу с майонезом только тогда, когда станешь богатым", но он не в праве так возражать, поскольку выдает себя за высоконравственного человека, а высокая нравственность вовсе не запрещает беднякам время от времени кушать дорогие блюда.

Эмоции сочувствия и неприятия, которые сталкивались друг с другом в процессе восприятия нами данного анекдота, в конце восприятия уничтожили друг друга в синтезе. Вот почему на ответ обедневшего еврея мы реагируем не едкой насмешкой, как это было при известии о том, что должник с ходу попался на месте этического преступления, а беззлобным смехом, который относится уже не к конкретной ситуации с конкретными персонажами, а к этой же ситуации, но воспринятой абстрактно, с высоты катарсиса.

Почему у Фрейда не получился такой психологический анализ? Потому, что для его осуществления надо обладать более или менее развитым диалектическим мышлением, позволяющим адекватно описывать движение образов и связанных с ними эмоций. У автора книги "Остроумие и его отношение к бессознательному" такого мышления не оказалось.

Тем не менее при чтении данной книги нередко возникает ощущение, что Фрейд вполне диалектичен и только случайность помешала ему выйти к теории катарсиса. Когда словесные выражения "приходят в связь друг с другом и подвергаются своеобразному процессу сгущения и слияния, - пишет, к примеру, австрийский психолог, - тогда возникает острота, и при этом перворазрядная острота" [3, 190]. Может, как и в теории катарсиса, речь идет о синтезе, т. е. о диалектическом соединении противоположностей? Правда, термин "синтез" Фрейд не употребляет, но ведь дело-то не в терминах; даже явный диалектик Л. С. Выготский, говоря о синтезе, предпочитал термин "сгущение".

Однако Фрейд объявляет сгущение, заключенное в остроумных текстах, так же, как и бессмыслицу, "уклонением от нормального мышления" [3, 228] (синтез, как правило, к таковому не относят) и далее уводит нас в область бессознательного: "Интересные процессы сгущения с заместительным образованием, которые мы распознали как ядро техники словесного остроумия, указывают нам на образование сновидения, в механизме которого были открыты те же самые процессы. На то же указывают и технические приемы острот по смыслу: передвигание, ошибки мышления, бессмыслица, непрямое изображение, изображение при помощи противоположности, - которые все без исключения проявляются в технике работы сна" [3, 257 - 258].

В связи с многочисленными перекличками в создании остроты и образовании сновидения австрийский психолог отсылает читателя к своей теории сна. "Первым достижением работы сновидения является сгущение (Verdichtung), - говорит "Введение в психоанализ". - Под этим мы подразумеваем тот факт, что явное сновидение содержит меньше, чем скрытое, т. е. является своего рода сокращенным переводом последнего" [2, 107]. Итак, сгущение - это сокращенная подача исходного образа. При такой трактовке сгущение сближается с экономией, а не с синтезом, и в "Остроумии…" прямо сказано, что сгущением управляет "экономящая тенденция" [3, 210].

Однако, перечисляя свойства сгущения, Фрейд отходит от толкования последнего в смысле простой экономии. "Сгущение, - пишет он, - происходит благодаря тому, что: 1) определенные скрытые элементы вообще опускаются; 2) в явное сновидение переходит только часть некоторых комплексов скрытого сновидения; 3) скрытые элементы, имеющие что-то общее, в явном сновидении соединяются, сливаются в одно целое" [2, 107]. Третье из указанных свойств сгущения нельзя свести к экономии, к уменьшению количества, здесь, напротив, явный акцент на качественный сдвиг, на создание чего-то нового, как в случае с синтезом. Причем Фрейд добавляет к характеристике третьего свойства, т. е. слияния разных элементов скрытого сновидения, следующее: "Если хотите, то можете сохранить название "сгущение" только для этого последнего процесса" [2, 107].

Итак, сгущение, по Фрейду, следует понимать прежде всего как слияние разного в единое целое. Очень похоже на понятие синтеза, но все-таки это другое понятие, ибо австрийский психолог не желает рассматривать слияние противоположностей. "Благодаря накладыванию друг на друга отдельных сгущаемых единиц, - пишет он, - возникает, как правило, неясная, расплывчатая картина, подобно той, которая получается, если на одной фотопластинке сделать несколько снимков" [2, 107]. "Неясная, расплывчатая картина" - вот результат фрейдовского сгущения. Потому-то родоначальник психоанализа и заявляет, что оно - "уклонение от нормального мышления", ошибка ума. Но, в таком случае, еще большей умственной ошибкой является синтез, т. е. сгущение противоположностей: тут уж, согласно Фрейду, вообще ничего не разглядишь!

Вот здесь, в этом именно пункте - в понимании психической роли синтеза - и разошлись теоретические пути З. Фрейда и Л.С. Выготского при рассмотрении творчества. Первый испугался синтеза, т. е. испугался быть последовательным диалектиком, второй - нет. А результат этого расхождения оказался весьма существенным: первый не разглядел катарсиса, психологически исследуя художественные тексты, второй - разглядел его, и не просто разглядел, а создал подлинно научную теорию художественного творчества. В этой теории художники-творцы, в частности сочинители остроумных текстов, предстают не как невротики и т. п., т. е. психически больные индивиды, люди с ущербной психикой ("…Субъективные условия остроумия бывают выполнены очень часто у невротиков" [3, 349]), а как личности с более развитой психикой, чем у большинства других людей.

Список литературы

1. Выготский, Л.С. Психология искусства / Л.С. Выготский. - М.: Педагогика, 1987. - 344 с.
2. Фрейд, З. Введение в психоанализ: Лекции / З. Фрейд. - М.: Наука, 1991. - 456 с.
3. Фрейд, З. Остроумие и его отношение к бессознательному / З. Фрейд // З. Фрейд. "Я" и "Оно". Труды разных лет. Книга 2. - Тбилиси: "Мерани", 1991. - 427 с.




ОФИЦИАЛЬНАЯ НАУКА И ТЕОРИЯ ТЕХНИЧЕСКОГО ТВОРЧЕСТВА Г.С. АЛЬТШУЛЛЕРА: МЕТАФИЗИКА ПРОТИВ ДИАЛЕКТИКИ

Можно ли разработать методологию творчества? Долгое время - с древности по новое время - казалось, что творчество - это произвол творца, это полное отсутствие каких бы то ни было правил, это сугубо индивидуальная, неповторимая деятельность, зависящая от множества случайных обстоятельств, а потому неизбежно ускользающая от исследователя, нацеленного на поиск закономерностей. Вплоть до начала ХХ века "общество еще не имело потребности в овладении механизмами творчества людей: таланты появлялись как бы сами собой, они стихийно создавали шедевры литературы, искусства, делали научные открытия, изобретали, удовлетворяя тем самым потребности развивающейся культуры. В большинстве случаев в творчестве видели свободу проявления человеческого духа, не связанную объективными законами, не поддающуюся научному анализу. Идея целенаправленного повышения эффективности созидания новых общественно значимых ценностей рассматривалась как пустая забава" [1, 431 - 432]. Разработкой методологии творческого акта никто серьезно не занимался, даже самые великие умы, но с развертыванием научно-технической революции положение кардинально изменилось.

Мы живем в эпоху НТР. Многие не замечают, какой глубокий смысл заключен в этой привычной фразе, застывшей как примитивный, невыразительный штамп. Попробуем вернуть ей глубину, обратившись к историческому материалу.

Еще полтора - два столетия назад человек жил в относительно стабильном мире, в окружении привычных предметов, существенно не менявшихся на протяжении всей его жизни. Он занимался обычными для него конкретными делами, содержание которых изо дня в день оставалось одним и тем же. Подавляющее большинство людей было занято крестьянским трудом, жестко регламентированным природой. Даже в России начала ХХ века, далеко не самом отсталом государстве того времени, "из 125,6 млн. населения страны в сельской местности жило около 110 млн., или 87% населения" [2, 190]. К примеру, если вы хлебороб, вам нужно пахать, сеять, жать, пахать, сеять, жать, и так - из года в год без существенных перемен. Причем сельский труд мало чем отличался от того, который имел место в средние века: "Сельскохозяйственных машин было незначительное количество, и главной рабочей силой в деревне были лошади, волы да крестьянские руки" [2, 190]. Поэтому не удивительно, что "миллионы людей находились в плену средневековых представлений о мире, их кругозор ограничивался родной деревней, кишлаком или аулом. Подавляющее большинство населения (73,7% по переписи 1897 г.) было неграмотным" [3, 204]. До сих пор сельская жизнь очень консервативна. Да и в промышленности того времени деятельность носила по преимуществу рутинный характер.

Принципиально новые технологии появлялись редко, а их внедрение занимало длительный период. Например, еще в 1802 г. В.В. Петров впервые наблюдал электрическую дугу. На основе этого явления лишь в 1876 г. П.Н. Яблочков создал дуговую лампу, а широкое практическое применение электрическая дуга получила лишь к середине ХХ века. Наука "была почти всецело делом индивидов, более или менее изолированных личностей или, самое большее, узкого круга людей, принадлежащих к замкнутому научному сообществу (а значит, в значительной мере отделенных от остального общества)" [4, 29].

В условиях отрыва науки от промышленной деятельности профессиональное обучение новичков на предприятиях не представляло особых проблем и часто осуществлялось в процессе самого производства, на личном примере опытных работников.

С конца XIX века на базе промышленного переворота в развитых странах технический прогресс получил заметное ускорение, которое в наши дни стало еще более впечатляющим. "Все вокруг развивается фантастическими темпами, и стремительность этих перемен с каждым годом не ослабевает, но только возрастает", - подчеркивает К.В. Сельченок [5, 10]. Ему вторит Н.Т. Петрович: "Развернувшаяся по всей планете в последние десятилетия научно-техническая революция удваивает наши знания во многих областях в течение нескольких лет, а сопровождающий их поток информации увеличивается за это же время в 10 и более раз" [6, 187].

"По данным ученых, - приводят более точные статистические данные М.И. Меерович и Л.И. Шрагина, - количество информации каждые 15 лет удваивается. Проанализировав публикации, американский психолог Прайс подсчитал, что на смену 50% содержания науки в настоящее время уходит от 3 лет в биомедицине до 16 лет в географии. В качестве наиболее характерного и наглядного примера можно привести микроэлектронику и вычислительную технику: за неполные 40 лет сменилось 5 поколений ЭВМ!" [7, 12 - 13]

Даже в области культуры, более консервативной по сравнению с экономической сферой, серьезные сдвиги стали происходить гораздо чаще, чем раньше. Пример - бальные танцы. Возьмем такую цепочку: вальс - танго - фокстрот - рок-н-ролл. Эта последовательность отражает переход популярности от одного танца к другому, происходивший в пределах считанных десятилетий.

Высокие темпы прогресса во всех сферах деятельности, с одной стороны, оказывают благотворное влияние на общественную жизнь, всесторонне расширяя возможности человека, но с другой стороны - порождают серьезнейшие проблемы глобального характера. НТР вызвала гонку вооружений, в ходе которой разрабатываются все новые и новые средства массового уничтожения людей, привела к глобальному загрязнению среды промышленными отходами, потрясла до самого основания сферу культуры, породив при этом глобальный кризис духовности, массовую потерю моральных ориентиров.

Д. Мичи и Р. Джонстон оценивают современную ситуацию как чрезвычайно опасную: "Наш мир, возможно, близится к катастрофе. К такому выводу нетрудно прийти при любом трезвом анализе состояния нашей планеты" [8, 14]. "Человечеству грозит гибель уже в XXI веке", - вторит зарубежным авторам наш соотечественник Е.Д. Яхнин [9, 165]. Другой россиянин, крупный специалист по теории управления академик Н.Н. Моисеев не просто предупреждает о глобальной опасности, а бьет в набат: "…Человек сегодня … подошел к краю пропасти. И пока не ведает об этом. Еще один неосторожный шаг - и он сорвется в бездну. Жестокая реальность состоит в том, что слова о пропасти - это не просто эффектная фраза. Она отвечает тому, что имеет место в действительности: на самом деле, один неосторожный шаг, одно неосторожное действие - и человечество может исчезнуть с лика Земли" [10, 13 - 14].

Академика Моисеева особенно тревожит экологическая обстановка: "…Самым опасным и трагичным для человека может оказаться потеря стабильности биосферы (нарушение извечного хода событий), возможность перехода биосферы в некое новое состояние, в котором ее параметры исключат возможность существования человека" [10, 46]. А вот М. Блюменкранц в неменьшей степени обеспокоен кризисной обстановкой в духовной сфере: "…Вполне возможно, что единственная глобальная проблема, которая стоит перед современной культурой, - это выжить" [11, 162].

Но есть ли у человека воля к жизни? То, что люди сами, своей собственной деятельностью вызвали лавину опасных проблем и не спешат обуздать ее, настроило С.Г. Кара-Мурзу на крайне пессимистический лад: "Каков результат развития человечества при господстве культуры индустриального общества и европейской науки как ее ключевого элемента? Результатом явилась потеря человечеством инстинкта самосохранения. … Разные проявления современного кризиса … выглядят как симптомы медленного, "наркотического" вползания человечества в необратимые самоубийственные процессы" [12, 9 - 10].

Решение растущих, как лавина, проблем НТР требует огромного напряжения умственных и физических сил, высокого уровня культуры. Во-первых, на многих рабочих местах в передовых отраслях промышленности уже сейчас необходимо высшее образование. Без него не справиться с нарастающим валом задач. "Если лет 30 - 40 тому назад с понятием интеллектуального потенциала связывалось представление только о людях, которых обычно причисляли к интеллигенции, т.е. об инженерах-исследователях, конструкторах, ученых, писателях, то теперь его носителем являются и многие рабочие специальности. В самом деле, обслуживание целого ряда высших технологий требует инженерной квалификации" [10, 151].

Во-вторых, знания быстро устаревают, поэтому их нужно то и дело совершенствовать в процессе переобучения. "Обновление знаний идет столь быстро, - подчеркивает Петрович, - что человек всю жизнь должен овладевать новой информацией, должен учиться. Если он прекратит этот процесс даже на короткое время, то безнадежно отстанет, дисквалифицируется…" [6, 188] Эту тему развивают Меерович и Шрагина: "Старые знания и навыки оказываются ненужными, и возникает постоянная потребность приобретения новых знаний и навыков, что, соответственно, требует колоссальных расходов. Уже сейчас передовые страны вкладывают в образование 15 - 19% национального бюджета, а наиболее могущественные фирмы - до 20 - 25% прибыли в переподготовку персонала" [7, 13].

"Принято считать, - пишет по данному вопросу педагог-новатор А.В. Хуторской, - что образование - это передача новому поколению опыта и знаний предыдущего. Так построено большинство педагогических систем, действующих в современных школах и вузах. Однако общепринятое понимание образования как усвоения человеком опыта прошлого вступает сегодня в противоречие с … необходимостью решения насущных проблем стремительно изменяющегося мира" [13, 8].

В России вопросы переобучения стоят особенно остро. "Одним из серьезных недостатков российского образования является недостаточное внимание к адаптационным задачам образования, без чего оно не может стать "Образованием для будущего", - подчеркивает Н.С. Юлина. - Этот недостаток виден в том, что по своему содержанию российское образование в значительной мере опрокинуто в прошлое" [14, 61].

Породив растущую лавину проблем и необходимость ее оседлать, научно-технический прогресс породил и ряд связанных с этим противоречий:
1. С одной стороны, требуются все новые специальности, с другой - новые специальности требуют углубленного изучения.
2. С одной стороны, нужно ограничивать широту знаний, чтобы она не мешала специализации, с другой - нужно бороться с профессиональным консерватизмом, расширяя его кругозор.
3. Подготовка высококвалифицированного специалиста требует огромных затрат, но эти затраты не окупаются, так как быстрое устаревание знаний требует переподготовки специалиста.

Как разрешить эти противоречия? Выход один: воспитывать творческую личность, нацеленную на активное участие в общественных делах. "В связи с научно технической революцией, - отмечает Я.А. Пономарев, - возникла резко выраженная потребность в систематическом, сознательном, преднамеренном управлении творческой деятельностью, прежде всего в науке и технике: надо было растить творческих работников, отбирать кадры, мотивировать творческую деятельность, стимулировать успех творческого акта, использовать возможности автоматизации умственного труда, формировать творческие коллективы и т. п." [1, 433] "Темп современного научно-технического прогресса, - вторят Пономареву Меерович и Шрагина, - ставит перед системой образования принципиально новую задачу: сформировать личность исполнителя, эффективно реагирующего на постоянное изменение технологии как на своем рабочем месте, так и во всей технологической цепочке" [7, 15].

В том же духе освещает данную тему К.В. Сельченок: "Широко распространена иллюзия относительно ограниченности ресурсов, которыми располагает планетарное человечество. Все тяготящие и гнетущие нас проблемы укоренены лишь в одном - в недостатке изобретательности, в нехватке креативности, в неумении творчески использовать свои собственные психодуховные ресурсы" [15, 309]. "Приглашение к участию в психокультурной революции, - пишет далее Сельченок, - вовсе не моралистский лозунг, а эволюционно обусловленный ответ на закономерно возникший в связи с началом Информационной Эпохи вызов, адресованный самим людям. Человек создал поистине волшебные машины, развил удивительнейшие знания о природе и подчинил себе колоссальные энергии. В конце концов, он вызвал к жизни то, что именуется "информационным взрывом". Однако при этом люди забыли о планомерном и технически грамотном совершенствовании своих собственных способностей, что неизбежно привело к углублению противоречия между мудрыми машинами и сомнительно разумным человеком" [15, 309 - 310].

Назревшую необходимость развивать креативные черты современной личности отмечает и Н.С. Юлина. Главный недостаток отечественного образования она видит "в информативном крене, в то время как основной упор следует делать на улучшение качества мышления. То есть на развитие гибкости ума, рефлексивности, открытости новому, на умение работать творчески, критически, контекстуально. Одним словом, - подчеркивает Юлина, - уделяется мало внимания тому, чтобы дети научились справляться с неординарными проблемами, которые подбрасывает динамично развивающийся мир" [14, 61].

Информативный крен образования не является специфически российским. Еще в начале 60-х годов ХХ века о нем же писал выдающийся педагог Д. Пойа, характеризуя преподавание математики в колледжах США [16, 17]. "Чтобы ликвидировать этот недостаток, программа подготовки учителя должна открывать простор для творческой работы на соответствующем уровне", - подчеркнул Пойа [16, 17]. Американский педагог прав: для воспитания творческой личности нужны особые образовательные программы, эффективные методологии развития креативности, разработанные на основе научного исследования логических особенностей творчества.

Итак, сама жизнь решительно поставила в повестку дня вопрос о методах креативной деятельности, который долгое время казался бессмысленным. Методологические аспекты творчества не только нужно, но и необходимо исследовать. Без этого не решить современные социальные проблемы.

Как официальная отечественная наука откликнулась на растущую общественную потребность в развитии креативной деятельности? В начале ХХ века представители только что возникшей экспериментальной психологии развернули систематические исследования с целью выявления законов творчества и создания методологии творческого развития.

Казалось, что очень скоро, опираясь на эксперименты, психологи раскроют все тайны творчества, разработают его методологию и тем самым создадут надежную теоретико-методологическую основу для переориентации системы образования на развитие креативности. Однако этого не случилось, методологические достижения психологии творчества, основанные на многочисленных и разносторонних экспериментах, оказались чрезвычайно скромными. Чтобы понять, почему так произошло, обратимся к анализу конкретного психологического исследования.

В качестве примера возьмем классическую для советской психологии работу под названием "Опыт экспериментального исследования мышления" [17, 269 - 280]. Хотя в названии ничего не сказано о проблеме создания методов развития творческих аспектов умственной деятельности, работа посвящена именно этой теме, о чем и заявлено во вступлении: "Среди психологических вопросов, относящихся к проблеме мышления, одним из наиболее важных является вопрос о том специфическом звене мыслительной деятельности, которое придает ей отчетливо выраженный творческий характер.
Когда ученый или изобретатель, рабочий-рационализатор или учащийся стоят перед новой, впервые осваиваемой ими задачей, то обычно процесс решения такой задачи имеет как бы два этапа: первый этап - нахождение адекватного принципа, способа решения, который прямо не вытекает из условий задачи; второй этап - применение найденного уже принципа решения…
Иногда этот второй этап требует большого внимания и труда, но все же это этап только дальнейшей разработки и конкретизации решения, которое в своем общем виде, т. е. именно в принципе, уже известно.
Другое дело - первый этап, этап нахождения самого принципа или, как иногда говорят, идеи решения. Это и есть наиболее творческое звено мыслительной деятельности" [17, 269 - 270].

Хотя "очень часто подчеркивают случайность тех обстоятельств, в которых происходит … открытие новой идеи, нового принципа решения", авторы работы проявили намерение, используя серию строго поставленных экспериментов, если не опровергнуть, то основательно поколебать мнение о случайности творчества и серьезно задались вопросом: "Что же представляет собой это так называемое творческое звено мыслительной деятельности?" [17, 270]

В ходе экспериментов "испытуемым предлагались задачи, решить которые можно только с помощью "подсказок". Одни из них - прямые указания к действию - не представляли особого интереса, здесь исчезала ситуация творческой задачи (опираясь на такую "подсказку", испытуемый решал задачу логически). Прямое содержание другой группы "подсказок" не имело "существенной" связи с задачей, связь заключалась в "случайном признаке", например в совпадении движения руки при выполнении "подсказки" и при решении задачи" [17, 279].

Итак, во всех экспериментах испытуемые кроме основной задачи получали вспомогательную (подсказку). При этом психологи стремились выяснить специфические особенности творческого процесса. В основу их гипотезы о характере последнего был "положен факт неоднородности результата действия в ситуации "подсказки" - наличия в нем прямого (осознаваемого) и побочного (неосознаваемого) продуктов" [17, 279]. Практический интерес представляло определение условий превращения побочного продукта действия в прямой.

Что же удалось выяснить?

"Перевод побочного продукта действия на положение прямого оказывается возможным в том случае, когда "подсказка" предваряется задачей, т. е. когда вначале дается задача, выступающая здесь в стимулирующей функции; затем следует "подсказка"; наконец - вновь задача, выступающая теперь уже в выявляющей функции. Под действием стимулирующей задачи у испытуемого возникает поисковая доминанта, определяющая ход ориентировки в ситуации "подсказки"" [17, 280].

Был установлен и целый ряд менее масштабных закономерностей творческой деятельности:
"1. Чем больше прямой продукт действия в "подсказке" удовлетворяет той или иной потребности субъекта, тем меньше вероятность переориентировки на побочный продукт и тем резче угасает поисковая доминанта, вызванная стимулирующей задачей.
2. Введение усложнений в ситуацию стимулирующей задачи искажает формируемую под ее влиянием поисковую доминанту; простота стимулирующей задачи - фактор, благоприятствующий преобразованию побочного продукта действия в прямой.
3. Аналогичным образом решению способствует простота выявляющей задачи.
4. Чем менее автоматизирован этот способ действия, которым выполняется "подсказка", тем в большем числе случаев осознается побочный продукт действия.
5. Успех решения зависит и от особенностей того способа, в который преобразуется при переходе к выявляющей задаче образованный в ситуации "подсказки" побочный продукт действия: чем более обобщенным оказывается этот способ, тем легче становится перенос" [17, 280].

Представляют ли эти результаты теоретический интерес? Безусловно. Научно было обосновано несколько фундаментальных положений. Что же касается практической стороны этих результатов, то здесь дело обстоит гораздо хуже. Теоретически, на основе специально организованной серии экспериментов психологи установили лишь то, что и ранее было известно, причем широко применялось на практике. Чтобы такая оценка не выглядела слишком резкой, рассмотрим подробней приведенные выше результаты психологического исследования.

"Перевод побочного продукта действия на положение прямого оказывается возможным в том случае, когда "подсказка" предваряется задачей…" Получается, что авторы работы "Опыт экспериментального исследования мышления" всерьез рассматривали возможность подсказать что-либо кому-либо еще до возникновения у последнего потребности в подсказке. Насколько неэффективны такого рода назойливые "подсказки" давно уже известно на практике. Они говорят о стремлении похвастать знанием ответа на задачу, а вовсе не о желании помочь.

Теперь о пронумерованных результатах исследования. Первый результат сводится к следующему общеизвестному положению: чем больше задача-подсказка отличается от основной, тем менее пригодна она как подсказка. Это далеко не новая мысль, и, разумеется, вряд ли кто будет ее оспаривать.

Столь же банально содержащееся в результатах 2 и 3 утверждение о том, что простота основной задачи облегчает сравнение ее со вспомогательной и, стало быть, использование последней в ее вспомогательном качестве. Очевидно, справедливо и то, о чем говорит результат 5: простота задачи-подсказки облегчает выполнение ею ее вспомогательной роли.

Менее очевиден результат 4, но, если вдуматься в его формулировку и высказаться проще, получится примерно следующее: чем больше творчества требует решение вспомогательной задачи, т.е. чем больше вариантов решения нужно перебрать в сознании, тем вероятнее, что помимо основного будет осознан и побочный продукт этого решения, играющий вспомогательную роль при решении основной задачи. Опять довольно-таки банальная мысль: чем больше приходится осознавать, решая одну задачу, тем легче осознать при этом что-то полезное для решения другой.

Во вступлении к работе "Опыт экспериментального исследования мышления" упоминались ученый, изобретатель, рационализатор и учащийся - словом, все, кто в первую очередь нуждается в развитии креативных качеств. Ради этих людей, собственно говоря, и проводилось данное психологическое исследование. Но могут ли они удовлетвориться его результатами? Конечно, нет. Из рассмотренной нами работы (а это классическое психологическое исследование, посвященное вопросам развития творчества!) можно выудить, пожалуй, лишь одну практическую рекомендацию для эффективной организации творческого акта: хотите добиться успеха - берите задачу попроще.

Да и сами психологи, экспериментально изучающие креативность, предпочитают иметь дело с простыми, а не сложными творческими задачами. Почему? Исследование последних, объясняет Г.С. Альтшуллер, "наталкивается на практически неодолимые трудности. Творческий процесс растянут во времени; начиная наблюдение, исследователь не может быть уверен, что "подопытный изобретатель" решит задачу хотя бы за 5 или 10 лет. Да и само наблюдение нарушает чистоту эксперимента: чем подробнее психолог расспрашивает изобретателя, тем больше он узнает о ходе его мыслей, но тем сильнее вопросы влияют на этот ход мыслей, меняя и искажая его. Хотя творческий процесс длится очень долго, само решение появляется внезапно, часто в виде мгновенного "озарения". Тут просто невозможно о чем-то расспрашивать. Да и вообще данные, сообщаемые изобретателем, могут не отражать истинного хода мыслей" [18, 9].

Сказать, что экспериментальная психология творчества в практическом плане проявила совершенную несостоятельность, было бы несправедливо. "Выяснилось, что испытуемые решают задачи перебором вариантов, что многое при этом зависит от предшествующего опыта, что каждый рассмотренный вариант перестраивает представление о задаче и т.д. Однако, - подчеркивает Альтшуллер, - это не пояснило главной проблемы: каким образом некоторым изобретателям удается малым числом проб решать задачи, заведомо требующие большого числа проб?" [18, 8 - 9]

Банкротство официальной науки в плане создания эффективной методологии творчества связано с засильем в ней формальной логики, метафизического способа мышления, ориентированного не на поиск чего-то принципиального нового, а на объяснение того, что уже известно. Развитие способности творить имеет ярко выраженный новаторский, диалектический характер, поэтому исследовать его нужно не иначе как с опорой на диалектическую логику, но последняя, едва войдя в научную сферу, сразу же подверглась растущим нападкам.

В середине ХХ века формальная логика, переживая свой ренессанс как логика математическая (символическая), все больше и больше теснила диалектическую логику из области общественной практики в узкую область давно дискредитировавшей себя "чистой" философии. При этом социальной опорой атакующей стороны служила потребность в кибернетизации (Все языки программирования строятся по формально-логическим принципам), а социальной опорой стороны, занявшей оборону, - потребность в гармоничном общественном развитии по единому плану, которую культивирует марксизм. В СССР, где, в отличие от других развитых стран, не только проблема кибернетизации, но и проблема планомерного развития общества была чрезвычайно актуальной, борьба противоположных вариантов логики шла особенно остро, причем страсти постепенно разгорались.

В 1958 году на конференции по теме "Проблема противоречия в свете современной науки и практики", организованной Институтом философии АН СССР, произошла одна из первых жарких схваток между советскими представителями враждебных логических лагерей. Обстановка уже тогда была весьма накаленной. Логики-формалисты дружно настаивали на том, чтобы диалектики безоговорочно признали принцип непротиворечия как общелогический. Эти притязания получили отпор, и прежде всего со стороны Э.В. Ильенкова. "Диалектическую логику противоречие ведет вперед, по пути дальнейшего движения мысли от абстрактного к конкретному, - подчеркнул он в своем ярком, бескомпромиссном докладе. - Формальную же логику противоречие поворачивает назад, к проверке и перепроверке уже имеющихся абстракций. К конкретному этот путь не ведет, а ведет только к словесному переиначиванию все тех же абстракций. В этом-то и вся разница. И это спор - не схоластический" [19, 255].

В концовке доклада Ильенков упомянул о сфере современной техники. Сторонники формальной логики, отметил он, "апеллируют, как правило, к практике современного приборостроения, к принципам счетно-вычислительных машин, к теории кибернетики, которая-де не может шагу ступить без соблюдения принципа "непротиворечивости". Вся эта область современной техники становится-де невозможной, если в основу логики положить разрешение противоречий в определениях, а не его запрет.
Не будем с ними спорить в этом пункте, зададим только один вопрос: а почему не предположить, что живой человеческий мозг с его мышлением и отличается от механической модели мышления именно тем, что не только "выносит" напряжение внутреннего противоречия, но и находит в нем стимул своего развития, движения по конкретной логике конкретного объекта, к которому самая совершенная машина, как известно, не способна.
…Следует распрощаться с той иллюзией, что та "логика", которая лежит в основе счетно-вычислительных операций, и есть "логика", соответствующая живому развитию человеческого знания. Как частная техническая дисциплина такая "логика" правомерна и нужна. Но не нужно увлекаться, не нужно превращать ее принципы в принципы диалектической логики" [19, 256].

Критикуя оппонентов из формально-логического лагеря, Ильенков выступил очень ярко и резко, однако формалисты не очень-то испугались его жесткой критики, ибо он оказался один: никто из диалектиков, участвовавших в конференции, не поддержал его бескомпромиссную позицию. Уже тогда, в пятидесятые - шестидесятые годы XX века, многие представители диалектического лагеря были настроены примиренчески, рассуждая примерно так: "Устранение в ходе развития науки формально-логических противоречий означает, что диалектическая логика … не устраняет формальную логику, но, наоборот, принимает ее и обосновывает ее действие" [20, 238].

С приходом к власти Горбачева партийно-хозяйственная верхушка СССР взяла курс на сближение с Западом. К тому времени потребность в кибернетических разработках резко возросла, а авторитет марксизма, отягощенного надуманными идеологическими схемами, напротив, значительно упал. В логико-методологической сфере все это привело к переориентации официальной советской науки с диалектических принципов на формально-логические. Например, на VIII Международном конгрессе по логике, методологии и философии науки (Москва, 1987) не было ни одной секции по диалектической логике, зато по формальной их было несколько [21, 135].

"Демократический" переворот, увенчавший горбачевскую перестройку, сделал марксистскую идеологию гонимой, а вместе с ней гонимой оказалась и диалектика. Формальная логика добилась полного господства в научной сфере, ее представители праздновали долгожданную победу, причем праздновали широко, в мировом масштабе.

На IX Международном конгрессе по логике, методологии и философии науки (Упсала, 1991) известный формальный логик Г.Х. фон Вригт заявил, что, по его мнению, "наиболее характерной чертой философии XX века было возрождение логики" [22, 80], и, во избежание каких бы то ни было недоразумений, сделал следующее уточнение: "То, что … известно как гегельянская или диалектическая логика, прочно обосновалось в философии. Но не ее я имел в виду, когда превозносил роль логики в современной философской культуре. Ничего подобного!" [22, 81]

В другом месте своего доклада Г.Х. фон Вригт, войдя в образ великодушного триумфатора, снизошел до реверанса в сторону поверженной диалектики, назвав ее союзником неклассической формальной логики. Однако тут же докладчик охарактеризовал указанного союзника как "не очень надежного" и, отбросив всякое великодушие, издевательски добавил: "Лучшее, на что можно надеяться в этом случае, это то, что исследование диалектики с помощью формальных инструментов ... приведет к демистификации тех черт, которые делали ее приятной для рационального понимания" [22, 88].

К чему всякие там дипломатические экивоки? Российский соратник фон Вригта В.И. Свинцов, не боясь показаться одиозным, высказался со свинцовой прямотой: "О диалектической логике так много наговорено и написано, но никто и никогда так и не дал внятного ответа, что это такое". По мнению Свинцова, диалектика в гегелевском или марксистском ее понимании "никогда не была и не могла быть логикой" [23, 100, 109].

В 50-х годах XX века, когда инженер и писатель Генрих Саулович Альтшуллер, ученый из общества, а не официально признанный научный работник, создавал теорию решения изобретательских задач (ТРИЗ) - теорию технического творчества, имеющую ярко выраженный прикладной, методологический и в силу этого неклассический характер, - до полного господства формальной логики было еще далеко. Однако уже тогда не требовалось "логического чутья" или специальной логической подготовки, чтобы понять, куда дует ветер. Казалось бы, выбор Альтшуллера был предрешен: и логический "ветер", и техническое образование, и симпатии к кибернетике, и жестокая обида, нанесенная советской властью, - все толкало создателя ТРИЗ в объятия формальной логики.

Но произошло прямо противоположное: разрабатывая методологию творчества, Альтшуллер взял за основу диалектическую логику и при всех зигзагах своей научной биографии остался верен этому принципиальному выбору до самой смерти. Дело тут не в стремлении выделиться любой ценой и тем более не в глупости. Так требовало развитие изобретательской деятельности, и шире - развитие творчества, и еще шире - развитие человечества.

Правда, в первой теоретической работе с наметками ТРИЗ, написанной Г.С. Альтшуллером в соавторстве с Р.Б. Шапиро [24, 37 - 49], о диалектике сказано мало и вскользь, а в целом материал имеет, вроде бы, формально-логический характер (к примеру, говоря о противоречии, вместо диалектических терминов "разрешение" и "преодоление" авторы предпочитают использовать формально-логический термин "устранение"), но уже здесь есть указания на то, о чем позже, в книге "Творчество как точная наука", будет сказано совершенно недвусмысленно: "Развитие технических систем, как и любых других систем, подчиняется общим законам диалектики" [18, 22]. Эта фраза - не дежурная, не случайная, не продиктованная внешними для ТРИЗ обстоятельствами, она выражает сущность теоретических построений Альтшуллера.

Решительно встав на сторону диалектики в крайне тяжелое для нее время позорного отступления под натиском формальной логики, Генрих Саулович Альтшуллер своими новаторскими теоретическими разработками нанес мощнейший удар по наступающим формалистам и отбросил их там, где никто не ожидал: в технической сфере, которая считалась и до сих пор еще считается формально-логической вотчиной. Целая армия горе-диалектиков не смогла (да и не очень-то хотела) показать практическую значимость диалектической логики при решении конкретных задач современного промышленного производства (намного проще и выгодней обслуживать идеологические бредни), и вдруг всего один человек, причем не логик, не философ, не даже младший научный сотрудник какого-нибудь НИИ, а просто инженер-изобретатель, взялся за это сложнейшее дело и, чуть ли не играючи, справился с ним.

"Самопальная" теория Альтшуллера - неприлизанная, неказистая и посему до сих пор не получившая официального признания - превратила диалектику из головоломной игрушки утонченных интеллектуалов в простое и в то же время чрезвычайно эффективное средство решения самых разнообразных изобретательских задач, а затем преподнесла ее огромной массе технарей, как румяное яблочко на блюдечке с голубой каемочкой. И, вкусив этот казавшийся ненужным и недоступным обычному человеку плод, любой мало-мальски толковый инженер, и даже не инженер, а просто квалифицированный работяга, получил возможность изумленно воскликнуть: "Ребята, да ведь это то, что необходимо нам, как воздух!"

Список литературы

1. Пономарев, Я.А. Психология творения / Я.А. Пономарев. - М.: Московский психолого-социальный институт; Воронеж: Издательство НПО "МОДЭК", 1999. - 480 с.
2. История СССР, 1861 - 1917: Учебник для студентов пед. ин-тов по ист. спец. / Под ред. Н.Д. Кузнецова. - М.: Просвещение, 1984. - 480 с.
3. Наше Отечество (Опыт политической истории). Часть I / С.В. Кулешов и др. - М.: ТЕРРА, 1991. - 390 с.
4. Агацци, Э. Нравственность и наука: этическое измерение в науке и технологии / Э. Агацци. - М.: МФФ, 1998. - 344 с.
5. Сельченок, К.В. Конструирование предстоящего. Руководство по психодизайну / К.В. Сельченок. - Минск: Харвест, 2006. - 624 с.
6. Петрович, Н.Т. Люди и биты. Информационный взрыв: что он несет / Н.Т. Петрович. - М.: Знание, 1986. - 192 с.
7. Меерович, М.И. Технология творческого мышления: практическое пособие / М.И. Меерович, Л.И. Шрагина. - Мн.: Харвест, М.: АСТ, 2000. - 432 с.
8. Мичи, Д. Компьютер - творец / Д. Мичи, Р. Джонстон. - М.: Мир, 1987. - 255 с., ил.
9. Яхнин, Е.Д. Эволюция и будущее человеческого социума (общенациональная идея России в мировом контексте) / Е.Д. Яхнин // Вопросы философии, 5, 2006. - С. 165 - 175.
10. Моисеев, Н.Н. Судьба цивилизации. Путь Разума / Н.Н. Моисеев. - М.: Языки русской культуры, 2000. - 224 с.
11. Блюменкранц, М. Глобальные проблемы современного культурного процесса / М. Блюменкранц // Вопросы философии, 5, 2006. - С. 160 - 164.
12. Кара-Мурза, С.Г. Наука и кризис цивилизации / С.Г. Кара-Мурза // Вопросы философии, 9, 1990. - С. 3 - 15.
13. Хуторской, А.В. Дидактическая эвристика. Теория и технология креативного обучения / А.В. Хуторской. - М.: Издательство МГУ, 2003. - 416 с.
14. Состояние, тенденции и перспективы отечественного образования. Круглый стол // Философские науки, 5, 2007. - С. 5 - 99.
15. Сельченок, К.В. Конструктор творческой свободы: Руководство по психодизайну / К.В. Сельченок. - Минск: Харвест, 2006. - 608 с.
16. Пойа, Д. Математическое открытие. Решение задач: основные понятия, изучение и преподавание / Д. Пойа. - М.: Наука, 1976. - 448 с., ил.
17. Леонтьев, А.Н. Опыт экспериментального исследования мышления / А.Н. Леонтьев, Я.А. Пономарев, Ю.Б. Гиппенрейтер // Хрестоматия по общей психологии. Психология мышления. М.: Издательство МГУ, 1981. С. 269 - 280.
18. Альтшуллер, Г.С. Творчество как точная наука / Г.С. Альтшуллер. - М.: Сов. радио, 1979. - 184 с., ил.
19. Ильенков, Э.В. О роли противоречия в познании / Э.В. Ильенков // Э.В. Ильенков: личность и творчество / Редактор-составитель И.П. Фарман. - М.: "Языки русской культуры", 1999. С. 245 - 257.
20. Нарский, И.С. Диалектическое противоречие и логика познания / И.С. Нарский. - М.: Наука, 1969. - 246 с.
21. Дудель, С.П. Логика противоречия и противоречия логики / С.П. Дудель. - М.: Мысль, 1989. - 191 с.
22. Вригт, Г.Х. фон. Логика и философия в ХХ веке / Г.Х. фон Вригт // Вопросы философии. 1992, 8. - С. 80 - 91.
23. Свинцов, В. Существует ли диалектическая логика? / В. Свинцов // Общественные науки и современность. 1995, 2. - С. 99 - 109.
24. Альтшуллер, Г.С. О психологии изобретательского творчества / Г.С. Альтшуллер, Р.Б. Шапиро // Вопросы психологии. 1956, 6. С. 37 - 49.




home